Всадники - [7]
— Как сестра-то потерялась?
— Сестра — это уже потом. Сперва потерялась наша мама. Прогнала она того спекулянта, а сама плачет. Позвала нас и говорит: «Вот что дочки: решила я поехать ближе к хлебу, туда, где он подешевле. Променяю кое-какие вещи и вернусь. Ведь ездят же люди». Уехала и не вернулась. Я как сейчас вижу ее: стоит на площадке вагона, стиснутая людьми, какими-то котомками, и кричит мне сквозь шум: «Клавдия, береги Зину, она еще глупая!» А я и не сберегла.
— Куда ж она делась, твоя Зина?
— Если б я знала! Ждали мы, ждали — не едет мама. Все променяли на хлеб: и самовар, и родительские обручальные кольца.
— А рояль?
— Рояль я все берегла. Мы любили с Зиной играть на нем по вечерам в четыре руки. Когда играешь, и горе забывается, и есть словно не так хочется. Но вот нечего уже стало менять. Тут и вспомнили про тетю Симу, которая раньше стирала у нас белье, квартиру убирала к праздникам. Прибежали — тетя Сима жива-здорова. Она-то и определила нас в приют. «Это пока, — сказала тетя Сима, — потом я тебя, Клавдия, на работу пристрою». В приюте оказалось и холодно, и голодно. Мальчишки озорничают — никакой закон им не писан. Пропадают где-то целыми неделями, меняют казенную одежду на табак, а то и воруют на рынках да в поездах. С такими мальчишками Зина и убежала. Она у нас озорная была, настоящая сорвиголова. Подхватила где-то скороговорку: «Шит колпак, перешит колпак, да не по-колпаковски». К делу и не к делу: «Шит колпак…» А я ей в ответ пословицу: «Слово — серебро, молчание — золото». Дескать, если нечего сказать, лучше помолчи. Но так и не отучила.
Вот оно как на деле! У всех свое горе. А Севка и не догадывался. Совсем другими глазами глянул он теперь на Клаву. Худенькая, печальная и вовсе еще девчонка. Без матери, без сестры осталась — одна во всем свете, как и он. И Севкино горе будто отступило, стало глуше. Захотелось чем-то утешить Клаву, сделать для нее что-то хорошее.
— Найдется твоя Зина, не бедуй! — сказал уверенно. — Хочешь, я тебе секретнейшую вещь покажу?
— Какую?
Севка — руку под подушку, развернул маленький сверточек, подал овчинный лоскуток.
— Читай! Тебе первой показал. Никому больше.
Глава IV
…КРАСИВА АМУРА ВОЛНА!
Степан Викторович Ребров, как и обещал, написал Севке сразу по возвращении в часть. Но ответа не получил ни через неделю, ни через месяц. Решил, что письмо не застало уже Севку в госпитале. «Надо бы навести справки», — подумал.
Но помешали неотложные дела. В эскадроне не хватало оружия и боеприпасов, от бескормицы гибли кони.
И все-таки Степан Викторович вспоминал Севку. Увидит ли деревенского мальчишку — вспомнит. Начнет осматривать на Бурьяне подковы — снова вспомнит. И словно что-то кольнет его совесть: «Надо поискать!..»
Заночевали однажды в незнакомой степной деревеньке. Старик, хозяин избы, похвастал, что и его сын служит в Красной Армии.
— Вот почитай-ка. Это от нашего Матвея. Раненый он. — И подал командиру эскадрона письмо. — Мы со старухой тоже лишний раз послушаем. Сами-то грамоте не обучены.
Глянул Степан Викторович на листок — вроде знакомый почерк! Побежал глазами по строчкам — обыкновенное письмо с поклонами, с описанием ранения, с надеждой на близкое окончание войны. А в самом конце приписка: «Писал по просьбе вашего сына боец кавалерии Севастьян Снетков. И от меня поклон всему вашему семейству».
— Снетков? Севка!
— Знакомый, что ли? — полюбопытствовал старик.
— Нашего эскадрона молодой боец. Вместе воевали, вместе раны лечили. Меня выписали, а он еще остался в госпитале. Но на письмо почему-то не ответил.
— Так, может, не получил твоего письма, — заметил хозяин. — Мало ли теперь пропадает писем.
— А и верно! Мог не получить. Ждет, поди, не дождется. Надо снова написать. Парнишке-то всего годков двенадцать…
В сенях загремели чьи-то шаги, отворилась дверь.
— Связной с пакетом! — доложил прибывший и, звякнув шпорами, взял под козырек.
Степан Викторович сломал сургучные печати, вытащил небольшую бумажку, прочитал и, передав ее комиссару, наклонился к лавке, где под шинелью спал ординарец:
— Сергей, поднимай эскадрон!
В морозной ночи тревожно запела труба, и от двора к двору понеслось басовитое: «Сед-лай!.. Сед-лай!..»
Заскрипели ворота и калитки, загомонили всадники, выезжая на деревенскую улицу и привычно занимая свое место в строю. Фыркали кони, позванивали, сталкиваясь, стремена, поскрипывали под бойцами седла.
Лихой ординарец Сергей Гаврилов, путаясь в длинной кавалерийской шинели, вел в поводу к крылечку пару заседланных коней — Бурьяна и Комиссарову Юнону. Бурьян, выгнув шею и сердито скосив глаз, норовил укусить ординарца, а тот резко поворачивал голову в серой кубанке со звездой, отмахивался:
— Дурной! Нашел тоже сахар. Я и в бане-то забыл когда мылся.
Всадники косились на ординарца. Ему-то, мол, досконально известно, для чего подняли эскадрон среди ночи и приказали седлать. Да не скажет, поди.
— Слышь, Серега! Хоть намекни, — не вытерпел правофланговый первого взвода Трофим Крупеня, долговязый и нескладный, втиснутый в маленькую, не по росту, шинель.
— А не проговоришься?
— Могила! — заверил Трофим.
