Всадники. Кровь людская — не водица - [128]

Галина, запинаясь, рассказала, как Нечуйвитер помог ее мужу выйти на волю.

— Вспоминаю, вспоминаю эту историю. — Кульницкий задумался. Он действительно знал, как Нечуйвитер помог Пидипригоре, и не раз смеялся над Григорием: «Нашел с кем разводить сантименты!»

«Уж не кроется ли здесь какая-нибудь романтическая история?» — проснулась скверненькая мыслишка в голове Кульницкого. Он еще раз окинул взглядом Галину и убедился, что ради такой красавицы стоило потрудиться.

Галина поймала на себе его взгляд, поежилась и стала прощаться.

— Всего доброго.

— До свидания. Вы, надеюсь, еще зайдете к Григорию?

— Не знаю. Мне очень далеко добираться сюда.

— Вы пешком шли?

— Пешком.

— Вот это… дружба! — Он хотел сказать «любовь», но вовремя сдержался. — Может, я вас подвезу на своей бричке?

— Что вы?! Спасибо… — испуганно встрепенулась Галина и заторопилась в дорогу. Подковки ее сапожек застучали по отполированным временем плитам мостовой.

А он исподлобья смотрел ей вслед, жалея, что такое добро досталось другому. Потом Кульницкий повернул к своей отбитой у бандитов бричке, на которой все еще было написано спереди: «Черта лысого перегонишь», а сзади: «Лопнешь, а не догонишь!» Эти надписи смеялись над ним, напоминали ему о его минутной трусости, которая могла бы давно уже кануть в небытие, если б только Нечуйвитер упокоился навеки.

XXXVII

За грязноватыми тучами неясным масляным пятном расплывается солнце. Утро припорошило землю гнилым снежком, и теперь он превращается в грязь под растоптанными до крайности опорками, под уродливыми баретками и деревянными башмаками. При такой обуви и перетлевших лохмотьях горькой насмешкой кажутся засаленные разноцветные шлыки на шапках бывших стрельцов. То, что еще вчера манило национальной бутафорией, сегодня вылиняло и выпачкалось, и уже сами стрельцы называют шлыки творожными мешками, а про свое пристанище напевают сквозь зубы невеселую песенку:

Гей, за тую сочевицю

Подались ми за границю,

Гей, гей, подались ми за границю.

Но сегодня в Вадовецком лагере царит сонное оживление: вот-вот должны приехать посланцы от «украинских повстанцев», которые и до сих пор не сложили оружия. Невероятные слухи будоражат людей, вселяют в них крохи надежды вернуться на Украину или хотя бы услышать о ней что-нибудь правдивое. А пока эта правда захлестнута половодьем фантастического вранья. Мало того, что все Правобережье, за исключением Киева, находится будто бы в руках атаманов, которые ждут приезда Петлюры и только потому не берут Киева, — уже известно, что большевики признали свою ошибку: им не следовало брать власть, и теперь они думают только об одном — кому эту власть сдать. Конечно, взять ее должен Симон Петлюра, ибо Антанта вот-вот признает его правителем Украины.

Полубольной Погиба тупо прислушивался к этой болтовне, и чутье подсказывало ему, что сеяли эти слухи агенты головного атамана. Сам Петлюра боялся приехать сюда, боялся гнева возмущенных лагерников, а посылал своих лакеев, и те из кожи вон лезли, чтобы оправдать и возвеличить своего бристольского хозяина. Погиба не пошел встречать посланцев: он знал наперед, от кого они, и не надеялся услышать что-нибудь интересное. В конце концов соседи по нарам передадут ему, что было.

Когда все ушли из барака, он потеплее закутался в свою батрацкую свитку, желая только одного — согреться и хоть во сне пожить получше. Но сперва и сон только мучил вывяленное тело подполковника: приснилось, что комендант лагеря, бывший царский полковник, наново опутывает колючей проволокой стены Вадовца, и на помощь ему приехали Петлюра и Вышиваный. Им отчего-то пришло в голову, что и над лагерем надо сплести проволочную сетку, и через некоторое время Погиба с ужасом увидел над своей головой небо, разбитое колючей проволокой на ровные квадраты; в одном из этих квадратов, как наколотая бабочка, трепыхалось маленькое зимнее солнце. Но вдруг до Погибы донеслись чудесные запахи еды, и он, забыв о солнце, отворил какую-то дверь. Она вела в комнату, где стол гнулся под тяжестью блюд и бутылок вина. Подполковник бросился к столу, и в этот миг его разбудил шум множества голосов: это в барак входили пленные и посланцы головного атамана. Горбясь, Погиба поднялся со своей постели и чуть не вскрикнул: у входа он увидел полную фигуру Бараболи и брезгливую физиономию Евсея Голованя, которого мутило от всего, что он видел в лагере.

— Господи, подполковник! — вскрикнул Бараболя. Он всплеснул руками, с неподдельной радостью бросился к Погибе, обнял, поцеловал его и отер женским платочком невидимую слезу.

— Стилизация! — насмешливо посмотрел на сухие глаза Бараболи Евсей Головань и поздоровался с подполковником. — Здорово, здорово, брат. Не ожидал увидеть тебя в этой мясорубке человечины. — Под тонким прямым носом Голованя топорщилась от брезгливости вилочка темно-каштановых усов.

— Цвет нации в вонючих лагерях! — засуетился вокруг Погибы Бараболя. — Но мы вырвем вас отсюда! Вырвем всех! — обратился он уже к обитателям барака. — Головной атаман готовит новый поход, и вы все под желто-блакитными знаменами вернетесь к своим тихим водам и ясным зорям!