Всадники - [2]

— Собираетесь? — спросил Дмиор без приветствия, хоть и отсутствовал два дня ради молитв и размышлений.

Старейшина неторопливо проверил узел на потертом ремне, глянул в сторону моря и ударил в лоб, без экивоков:

— Всадник был о восходе. Набега ждем. «Мнэто мэтэри…» — забормотал Дмиор, не молитвы для, а успокаиваясь. Не могли же они, в самом деле, видеть Всадника? Не видно от деревни Кошачьей головы. С моря? Да кто успел бы в море, Всадник-то был о самом восходе.

— Я спешил, думал — вы не видели, — против воли вырвалось у него. Старейшина скупо кивнул:

— Знаю, несведущ ты. Как не увидишь Всадника, когда свет от него, словно ножом по сердцу? Жилы вспучило… Собирайся и ты. Мальчишек помогать пришлю. Дмиор, всё еще в расстроенных чувствах, заспешил к скудному своему жилищу — каркасу, обтянутому кожами. Невелико добро. Старейшина послал вслед ему двух подростков. Они стали увязывать нехитрые пожитки Дмиора, повинуясь его указаниям. Шептались между собой. Первосвященник прислушался и понял, что они гадают, как звали Всадника. А он и не знал, что у всадника может быть имя. Как-то не снисходил до местных суеверий. Да, откровенно говоря, и не слышал ни разу про Всадников от деревенских. В городе байки ловил — а тут…

— А что, разные они бывают, ваши всадники? — не сдержался он. Мальчишки умолкли. Дмиор ощутил, что словно бы натолкнулся на стену. Словно бы… Да нет, не могло суеверие про всадников быть той таинственной религией, что препятствовала проникновению на побережье насаждаемого протекторатом культа Чистого. И всё-таки… Мальчишки прятали глаза — не отвечать старшим считалось здесь делом сильно далеким от вежливости. Дмиор ждал.

— Восемь и шесть, — буркнул белобрысый мальчуган. — Восемь добрых, а шесть…, — он осекся и снова спрятал глаза.

— Почему ж так? — искренне удивился Дмиор.

— Наставник говорил, что даже при равенстве сил должно быть восемь чистых на шесть нечистых, — пояснил мальчик постарше. — Потому что мало победить зло. Нужно, чтобы кто-то мог посадить новые семена добра. Добро кто-то должен возродить, а зло… Зло заведется само.

Мы сидели у костра вместе с наставником, готовые слушать очередную балладу. Однако Эрэльрих был сегодня мрачнее обычного, молчал, смотрел в костер и словно ждал чего-то. Многие из нас истомились.

— Скажи, Эрльих, а существуют ли взаправду Всадники? — спросил кто-то.

— Что значит, «взаправду»?

— Ну…было ли всё это? То, что поется в балладах?

— Во что мы верим, то и было, — отрубил наставник. — А каждый, не верящий в свет, считай, сидит уже в корзине нечистого. Как наполнится корзина — так и миру конец.

И тут, словно аккордом к тишине после его слов, со стороны моря донесся вдруг конский топот. Топот нарастал, мы вскочили с криками, ведь кто-то скакал прямо на нас. Лишь Эрэльрих остался сидеть у едва мерцающего костра. И топот угас, не коснувшись углей.

— Сядьте! — властно сказал тогда наставник. Я спою вам сегодня о Всаднике, который бродит во тьме как ветер.

Его негибкие уже пальцы коснулись струн. Сильно и больно зазвучали струны. Но баллады всё не было.

— Это тот, из чьей песни родился ветер?

— Ветер старше этого мира.

— А в балладном своде написано: «И из песни его родился ветер»…

— Пора бы вам знать, что такое метафора, — наставник отложил инструмент и с раздражением поначалу стал рассказывать, как в далеком мире полюбил один юноша прекрасную девушку. Но лучше бы он полюбил ветер, тот чаще бывает ласков. Когда юноша понял это, он решил сложить лучшую из песен и подарить ее любимой. Но и лучшая из песен не согрела ей сердце, ведь никто не знает, было ли оно. И тогда ветер подхватил песню юноши. И юноша ушел дорогами ветра. И до сих пор блуждает между мирами. Эрэльрих стал, наконец, плести сложную вязь звуков. И, когда мы были захвачены ею, запел.

Вчера тебя у моря ждал.

Лизал ладони мне закат.

Был одинок песок у скал,

Где я, сомкнув ресницы, ждал.

И пену выплюнул отлив.

Охрип от боли я, но встал.

И голос не сорвался в крик,

Мой голос тихой песней стал.

И руки я к губам прижал,

Но сердце вторило звеня.

И ветер подхватил меня,

 И голосом моим кричал.

Тысячелетия во тьме

Носилась песня, что во мне

От острой боли родилась.

Та песня — верностью звалась.

И верен ветер до сих пор.

И плачет ветер, и зовёт.

И режет сумеречный свод

Тобой разбуженный восход.

4. Ну вот и всё. Иди. Я не буду плакать, чтобы ты не думал о том, как горько будет тут без тебя.

Там тебе и так найдётся, что вспомнить: запах травы, ладони солнца на коже… Да мало ли, чем еще запоминается каждому это путешествие. Лишь бы не горечью, лишь бы не болью. И не слезами… СЛЕЗА… Она, вроде как, зов обратно… Ты слушай. Сказка еще немного поведёт тебя. А дальше ты уж сам. Впрочем, возможно, ты и не слышишь меня уже…

«Вины считают, что солнце — это неупокоенный воин с пылающим мечом. Каждый день он обходит землю в поисках зла. Но зло движется по следам его», — так думал «босоногий парень на рыжей лошади». И еще он думал: «Даже если тот, в рясе, понял из нашей встречи единственное слово — «пыль», можно ли считать, что была она зря?» Конь босоногого, Прибивающий Пыль, шел сам по себе, каким-то собственным хитрым аллюром — не рысь, не иноходь, так… На то и был он «Прибивающим Пыль» — с чудной поступью тяжелого редкого дождя… И время, как и конь, бежало неторопливо. Всадник уже начал задремывать… Но вдруг Прибивающий Пыль всхрапнул, уловив дверь между мирами, и тут же ворвались в нее звуки далекой битвы… Всадник спешился, обнял коня… Они стояли недвижно, вслушиваясь в грозный, звенящий мрак… Там, в другом мире битва велась уже при свете факелов… Самое время — пронестись мимо галопом, возвещая чью-то победу или поражение, но Всадник медлил. Занимался рассвет…