Врывалась буря - [13]

На вокзал Егор явился за полчаса и, ожидая прибытия московского, решил почитать газетку.

Сообщалось, что в Льеже бельгийский премьер Жаспар охарактеризовал советскую пятилетку как «дьявольский план» и в заключение заявил: «До тех пор, пока я у власти, отношения с СССР возобновлены не будут».

В последние месяцы, «Правда» и другие газеты помещали много заметок о переходе немецких рабочих в компартию и разрыве с фашистским движением, так что у Егора создавалось довольно прочное мнение, что фашизм в Германии держится на волоске и за ним ни рабочие, ни молодежь не пойдут, а значит, и угрозы Германии со стороны фашизма нет. Тем непонятнее было, как при таком шатком положении фашисты не только держались, но и проводили свои сборища, да еще убивали коммунистических лидеров. Егору так и хотелось крикнуть коммунистам Германии: «Ребята, вас же много! Соберитесь вместе да вышвырните вы этих фашистов, чего возитесь с ними?..»

Начинался апрель, солнышко пригревало все сильнее, и пора было менять полушубок на кожанку. Егор сунул газету в карман и, оглядев перрон, увидел дежурного по вокзалу Николая Митрофановича Левшина, зябко кутавшегося в шинельку. Шинель из толстого черного драпа сполна спасала и в холода, но, видно, нездоровилось Левшину. «Да и лицо вон бледное, осунувшееся, одни глаза чернеют», — подумал Егор.

Высокий, с худым нервным лицом и тяжелым давящим взглядом, сорокапятилетний Левшин слыл в Краснокаменске не меньшей знаменитостью, чем Бугров. Известность пришла к нему после того случая с горящей буксой, хотя до этого Николай Митрофаныч жил тихо и незаметно. Но именно эта житейская таинственность и придала ему романтический ореол героя, который сразу вскружил головы женской половины Краснокаменска. «Пламенное сердце патриота бьется под черной железнодорожной шинелью, — писала газета „Вперед“. — Скромность Левшина не напоказ, она указывает нам на великого труженика, у кого одна забота: всего себя без остатка подчинить нуждам социализма, чтобы без остановок летел вперед локомотив нашей пятилетки».

Заметка, да еще с фотографией (на ней, правда, Левшин мало походил на себя) никого не оставила равнодушным. Егор знал, что Левшина приглашали выступать на завод, в клуб железнодорожников, в школу. Но выступать он никуда не ходил, сославшись на болезнь. Воробьеву это понравилось.

— Приветствую героя дня! — улыбаясь, дружелюбно проговорил Воробьев, подходя к Левшину.

— Взаимно, — кивнул Левшин, бросив на Егора пристальный взгляд, точно прощупывая его. На лбу Левшина блестел пот, и в глубине зеленоватых глаз горел черный огонь, точно крутила его незримая болезнь.

— Нездоровится? — закуривая и предлагая папиросы «Максул», спросил Егор.

Левшин кивнул, но папироску не взял. Может, оттого, что папиросы были самые дешевые из тех, что привозили, — 20 копеек за 25 штук в пачке, а может быть, Левшин и не курил вовсе. Воробьев не помнил.

Из прохода между вокзалом и пакгаузом с тележкой для поклажи вынырнул Валет с лихим кудрявым чубом из-под заломленного картуза. Второй месяц он работал на вокзале носильщиком, неожиданно бросив свое воровское ремесло. Может быть, отсиживался после крупных воровских дел, а может, и решил взяться за ум.

Егор оглянулся, поискал глазами Рогова, станционного милиционера, но нигде его не нашел. Он уже хотел спросить о Рогове у Левшина, но тот, буркнув «извините», отошел. На перрон въезжал московский.

Воробьев отвлекся, увидев Бугрова, его робкий, застенчивый взгляд за кругляшками очков, и снова усомнился в своих подозрениях. Что-то его резануло сейчас в Левшине?.. Ах, да, это его «извините». Механически брошенное словечко, но именно с той привычной естественной интонацией, какая больше подходит буржуазных корней интеллигенту, чем деревенскому мужику, каким проходил по своей биографии Левшин. Хотя он много воевал, был еще на первой империалистической и кто там знает, среди каких чинов вращался, но все же… Все же странно…

Подошел поезд. Толпа загудела, двинулась к вагонам, перемешались встречающиеся и те, кому нужно было ехать в Свердловск.

Неподалеку от Егора вертелся толстяк со стершимся, точно медный пятак, одутловатым лицом и кепкой, надвинутой на лоб. Испуганные глазки цеплялись за полушубок Егора, инстинктивно чувствуя в нем защиту. Толстяк крепко сжимал в руках саквояж и до прихода московского все время держался близ Егора. Но толпа, ринувшаяся к вагонам, увлекла его, и на мгновение Воробьев даже забыл о нем, потеряв из вида. Вспомнил, когда увидел на перроне Аркашку Изотова, мелкого вора-карманника. Аркашка выскочил из-за пакгаузов, держа в руке точно такой же, как у толстяка, саквояж. Это и насторожило Егора, и он отыскал глазами толстяка: тот уже влезал на подножку. Аркашка пролез под вагоном и забрался на подножку с другой стороны. Противоположные двери были обычно закрыты, но подобрать ключ ничего не стоило, тем более, что по напряженным переглядам Валета Егор понял, что они в сговоре. Заскочил в вагон и Валет, нырнув туда вслед за толстяком. Воробьев уже хотел кинуться на выручку толстяку, чтобы прищучить воришек, но увидел Шульца и остановился.