Время жить - [9]

Свет фар нащупывает дорожные ограждения. Движение, ускорившись, свивается в нескончаемые водовороты. Город окружен крепостными валами заводов и беспрерывными потоками машин, которые атакуют его снаружи, точно неприятельские войска, под прикрытием мерцающей световой завесы.

Мари находится как бы внутри этой крепости, осаждаемая ветром от потока машин, окруженная лучами фар, вздымающих в широком и спокойном канале целые волны света. Она – крохотное создание, затерянное в этом механизированном мире, – сплошные толчки крови, бегущей по жилам.

При каждом нажатии на тормоза загораются задние фонари – их красные огоньки влекут за собой по дороге световые пятна, затем они уменьшаются и превращаются в точки. При въезде на мост взрывается сверкающий фейерверк малиновых, пунцовых, алых, ярко-красных, гранатовых, пурпурных отсветов. Тьма над самым шоссе словно бы истыкана в кровь клинками.

Мари беспомощно взирает на эту безумную гонку. То же самое испытывает она, вперившись как завороженная в телевизор, бессознательно, как алкоголь, заглатывая мелькающие одна за другой картинки; она позволяет вовлечь себя то в африканский танец, то в хирургическую операцию, когда у нее на глазах вдруг чудовищно запульсирует чье-то вскрытое сердце. На малюсеньком экране мир разыгрывает свои драмы и комедии. Великие люди становятся близкими, но и еще более непонятными, чем прежде. Жизнь приобретает размер почтовой открытки и расширяется до масштабов вселенной. Мари пропитывается картингами насквозь, но они, толкаясь, накладываются одна на другую, оставляя в ее душе едва заметный отпечаток, тайну, которую ей хотелось бы разгадать в каждой следующей передаче.

Кабацкая песенка прогоняет волнение. Быть может, теперь человек стал еще более одинок, чем раньше, когда вообще ничего не было известно о происходящем вокруг, хотя бы о том, как выглядят люди разных стран, и каждый тревожно ощущает свою отчужденность от мира. Все мы просто зрители, не имеющие даже возможности, – поскольку в этом театре на дому сидим в одиночку, – присоединить свои аплодисменты, свистки, размышления к аплодисментам, свисткам, размышлениям других.

И здесь, возле этого моста, шум одного мотора сменяет шум другого, один красный или белый блик стирается другим. А под конец не остается ничего, кроме страха перед неведомым, ничего, кроме сознания собственной потерянности и беззащитности.

Восемь часов. Мари в нерешительности. Мать наверняка уже сама отвела Ива домой. Должно быть, все они беспокоятся. Луи, конечно, проснулся, с нетерпением ждет ее и нервничает. Помнит ли он о том, как только что, заразив ее своим желанием, сам так и рухнул от усталости. Скорее всего нет. Он погряз в эгоизме.

Если бы Луи был с ними на пляже, когда она встретила учителя, все бы произошло точно так же, разве что кто-нибудь из детей, возможно Жан-Жак, сел бы вперед, а она сзади, и машину повел Луи.

Я ничего не сказала Луи – вовсе не из желания что-то скрыть, там и скрывать-то нечего было, а потому, что мы с ним почти не видимся – мало-помалу каждый стал жить сам по себе, и даже в тех редких случаях, когда мы вместе, нам нечего сказать друг другу. Он всегда говорит одинаково. И произносит одни и те же слова.

Как правило, рабочие женятся по любви, но жизнь ставит для этой любви преграды. Материальные трудности, работа, закабаляющая личность, умножают помехи. Когда в любви основное – физическая близость, она разрушается быстро. Семейная пара уже не более чем союз для совместного воспитания детей.

Мужчина мало меняется. Он долго остается молодым, ведь его жизнь с юных лет течет так, как и текла, в стенах завода или в замкнутом пространстве стройки. Женщина, на которую сваливаются все семейные дела, преображается, созревает духовно. Ее потребности и личность меняются. От двадцати пяти до тридцати пяти лет мужчина становится другим только внешне. Он отчасти утратил радость жизни, погряз в своих привычках, но его душевный склад нисколько не изменился.

Тридцатилетняя женщина сильно отличается от восемнадцатилетней девушки. Как правило, она взяла в свои руки хозяйство, и ее способность суждения укрепилась. Она переоценила мужа, некогда казавшегося ей таким сильным. Теперь она знает его мальчишеские слабости. Разрыв между ними становится все явственнее.

Между Мари и Луи пролегла бездна, зияющая пустота. Чья это вина? Все дело в условиях жизни – и только в них. К чему это приведет? К такому краху, какой они пережили недавно.

Этот крах не случаен. От него страдают не только Мари, и не только Луи, а их семейный очаг.

Луи стал для своих детей чужим, он вечно отсутствует, и отсутствие это особого рода. Моряк или коммивояжер тоже редко бывают дома, но их возвращения ждут. Их отсутствие – форма присутствия.

Для Луи дом свелся к спальне. В те редкие минуты, которые он проводит с семьей, он молча злится. Все его раздражает: плач Ива, болтовня Симоны, вопросы Жан-Жака.

Как-то вечером прошлой зимой Мари заставила Жан-Жака пересказать на память латинский текст. Луи нетерпеливо барабанил пальцем по столу, потом иронически сказал:

– Ты что, Мари, стала понимать по-английски?