Время жить - [7]

У кругов странные оттенки – в них отблеск и золота, и неба, и крови. Песок раскален, Мари вдавливается в него всем своим телом, увязает, отдается в его власть. Она бесчувственная глыба плоти под солнцем, скала, едва выступающая из песка, чуть ли не вся утонувшая в нем. Звуки витают вокруг. Но достигают ее слуха тоже слегка приглушенными, как и солнечные лучи сквозь преграду век. Тело ее то будто взлетает, надуваясь, как парус на ветру, то становится грузным, отягощенное жарой, влажным морским и береговым ветерком.

Голос Жан-Жака возвращает ее из этого путешествия в самое себя, туда, где ничего не происходит.

– Мама! Мама!

Она приподнимается на локтях, глухая ко всему.

– Мама! Ты спала?

Она встает и оказывается лицом к лицу со смуглым молодым человеком в плавках, загорелым и бородатым.

– Извините, мосье?

Она узнала его не сразу.

– Это господин Марфон, мой прошлогодний учитель.

Да, конечно. Мари стыдится своего слишком открытого бикини. Она ищет полотенце, чтобы прикрыться, но осознает нелепость такого поползновения на этом пляже, где одетые люди выглядят неприличнее неодетых. Она никогда не страдала от ложной стыдливости, которая всегда забавляет ее в Луи, и потом она женщина и знает, что хорошо сложена.

Она вспоминает этого высокого бородача в приемной лицея одетым. В прошлом году она после каждой четверти приходила в лицей справляться, как учится Жан-Жак.

«Хороший ученик, его надо поощрять, отличные способности…»

Он был очень мил и любезен. Здесь, на пляже, ей нечего ему сказать. Ему тоже, и, желая заполнить паузу, он поворачивается к Жан-Жаку:

– Ну вот, через месяц в школу.

– Да, мосье…

– Он много читает, знаете, даже чересчур.

– Нет, мадам, сколько ни читаешь, всегда мало. Ведь он превосходно учится.

– Да… Я этому очень рада.

– У него довольно разносторонние способности, но все же литература дается ему лучше всего…

Жан-Жак стоит красный, смущенный и довольный. Краешком глаза он старается определить, видят ли другие ребята, как он разговаривает с учителем.

– Мадам, я очень рад, что встретил вас. Вы часто приезжаете сюда?

– Ежедневно. Детям тут приволье.

– Да. Сам я только два дня как вернулся в Мартиг. Но мне надо торопиться, не то упущу автобус. Ужасно глупо – моя машина в ремонте.

Жан-Жак дергает мать за руку.

– До свиданья, мадам. Быть может, до завтра.

Они обмениваются рукопожатием. Жан-Жак трясет Мари за руку.

– До свиданья, Люнелли.

– До свиданья, мосье.

– Мама, почему ты не пригласила его ехать с нами? У нас же есть место.

– Ну беги за ним.

Жан-Жак бросился за учителем. Тот сначала отказывался, но потом вернулся.

– Мадам, я смущен. Уверяю вас, у меня не было ни малейшего намерения напрашиваться к вам в пассажиры, когда я упомянул о своей машине.

Они рассмеялись. У него был теплый голос южанина, с чуть заметным акцентом.

– Вы хотите уехать прямо сейчас, мосье?

– Мадам, решать вам, а не мне.

– Тогда через час, если вы не против.

Он вернулся к волейболистам.

– Шикарный тип этот Фидель Кастро, – сказал Жан-Жак, так и пыжась от гордости.

– Почему Фидель Кастро?

– Ах, мама! Какая ты непонятливая… У него борода – не заметила, что ли?

Мари присела на парапет, туда, где еще недавно сидели влюбленные. Листва платанов при электрическом свете переливается всевозможными зелеными оттенками. Стемнело. Канал катит черные воды, закручивая в спирали блики света из окон. Все шумы города приобретают иное звучание. Отсветы витрин падают на щебеночное покрытие мостовой, колеса машин скользят по нему, издавая на повороте ужасающий скрежет. Город давит на плечи Мари, он слишком быстро вырос – еще вчера это был рыбацкий поселок, до отказа набитый одномачтовыми суденышками и лодками рыбаков, и вдруг он стал промышленным центром, зажатым между газовым, химическим, нефтеперерабатывающим заводами и портом, расположенным несколько на отшибе. Он начинен шумами и запахами, грохотом грузовиков и визгом автомобильных тормозов, ему тесно в переулках, впадающих один за другим в темные, мрачные улицы. Отражаясь от стен домов, громко звенят голоса прохожих, и французская речь смешивается с арабской, испанской, итальянской. От оглушительных радиопередач буквально сотрясается белье, что сохнет за окнами на веревках, – то от воя песен, то от рева новостей со всего света:

«…Первое заседание Национальной Ассамблеи Алжира… Трагическая свадьба в Сирии, где в результате потасовки погибло двадцать человек… Убийцы из Валь де Грас осуждены на тюремное заключение сроком от пяти до двенадцати лет… На процессе над антифашистами в Мадриде обвиняемый просил принять его в Коммунистическую партию Испании… День борьбы за свои права работников сферы обслуживания… На конгрессе астронавтов в Варне (Болгария) продолжаются дискуссии ученых… Пьяный хулиган убивает двух человек и ранит троих… Клод Пуйон, дочь архитектора, переведена в тюрьму Фрэн… в Москве… в Каире… в Карачи… в Лос-Анджелесе… Де Голль… Де Голль… Де Голль… в Неаполе… в Японии…»

Мир поет, танцует, умирает, угрожает и обнимается, строится и разрушается, обвивается вокруг громкоговорителей, отражается на телеэкранах.

Красные факелы нефтеперерабатывающих заводов горят вокруг города, не угасая. Дома тут большей частью старые, нередко пришедшие в полную ветхость. По каменным стенам сочится сырость. Из своей квартиры ничего не стоит запустить глазенапы в интимную жизнь соседа напротив. Осведомленность прибавляет окнам прозрачности. Женщины кричат на детей. Иные мужчины, придя с работы, водворяются дома – тело, разбитое усталостью, голова, напичканная заводскими впечатлениями. Другие выходят из бара, громко разговаривая, отпуская дешевые шуточки: