Голос Мари доносится как сквозь шум водопада. Слова проскакивают между струй. Голос Мари словно в звездочках капель.
– Почему ты так рано?.. Сейчас кончаю… Ты хотя бы не заболел? Что ты там говоришь?
В голосе смех и слезы. Но нет, то вода смеется и плачет. Это голос Мари, лишь слегка искаженный.
Даже самый знакомый голос, если человека не видишь, звучит загадочно. Смешавшись с журчанием воды, он должен преодолеть не только тишину, но и другие преграды, звуковой барьер – на земле, не в небе.
Луи швырнул на кухонный стол сумку, отпихнул ногой стул и плюхнулся на него.
– Ничего… давай быстрее…
Луи говорит громко, стараясь заглушить нескромность этого купания, нескромность своего присутствия здесь, в то время как рядом, за занавеской, тело Мари, как и ее голос, словно в каплях дождя.
Занавеска задернута не до конца. Стоит чуть передвинуться – пересесть на стул у окна, и, разговаривая с женой, он будет лучше слышать ее и видеть.
Но двигаться ему неохота. После двенадцати лет супружеской жизни он из-за какого-то странного чувства стыдливости все еще стесняется смотреть на обнаженную Мари. Переехав в эту квартиру, он оборудовал в углу кухни душ, и Мари тотчас захотелось его обновить. На радостях она подозвала Луи, и он при виде ее наготы испытал одновременно стыд и желание.
– Была бы она живая – ох, не отказался бы от такой бабы.
– Не распаляйся, парень, она не взаправдашняя.
– Дайте-ка глянуть…
– Не пяль глаза, старина, а то удар хватит.
– Вот это сила!
– Не тронь, обожжешься.
– Тебе, дядя, это уже не по возрасту.
– Закрой глаза, Леон, не то сегодня заделаешь жене восьмого.
– Возьми ее себе домой для компании…
– Не зад, а сдобная булочка.
Все эти шуточки подкреплялись непристойными жестами.
Вот уже десять минут стройка взволнованно гудела. Строители выбрались из подвальных помещений, сошли с лесов и верхних этажей, побросали бетономешалки и краны, думать забыли о своих фундаментах, благо между двумя заливками бетона выдался перерыв, и окружили яму с земляной кашицей, откуда экскаватор извлек женскую статую. Еще влажный камень блестит на солнце.
А за занавеской, наверное, так же блестит под душем голое тело Мари.
Луи буквально падает от усталости. Усевшись, он вытягивает ноги и прилаживает натруженную поясницу к спинке стула.
Он еще никак не возьмет в толк, почему Мари закричала от удивления, когда он открыл дверь в квартиру.
– Кто там? Нельзя, нельзя… Я под душем!
Одна рука статуи поднята, словно кого-то отстраняет, вторая – прикрывает низ живота. Жижа, из которой ее вытащили, длинными потоками сползает по каменным округлостям.
Когда ключ щелкнул в замке, Мари, должно быть, тоже подняла руку, а второй прикрыла живот.
– Да это же я, ну!
А у кого же еще могут быть ключи от квартиры? Дальше этого мысли его не пошли. Забились в темный уголок подсознания.
– Ты меня напугал…
– С чего бы? Кто же, по-твоему, это мог быть?
– Не знаю… Дети.
– Разве ты даешь им ключи?
– Иногда…
Статуя еще долго будоражила рабочих. А теперь она валяется где-то в углу строительной площадки, снова погрузившись в сон: молодой архитектор заверил, что этот гипсовый слепок никакой ценности не имеет.
Подсобные рабочие зачернили ей под животом треугольник – последний знак внимания к статуе, прежде чем она вновь превратилась в кусок камня, куда бесполезней, чем цемент или бетон.
Она ожила лишь на полчаса, когда экскаватор обнаружил ее на узком ложе из грязи – камень, превратившийся в женщину из-за минутного прилива всеобщего вожделения, которое ее пышные формы вызвали у этих мужчин, сотрясавшихся в непристойном гоготе; каменная статуя, по которой они едва скользнули бы взглядом, стой она на постаменте в углу просторного парка, где высокие дома, зажатые в корсеты строительных лесов, пришли на смену деревьям. Но беспомощно лежа на земле, она вдруг стала для них бабой, как-то странно затесавшейся среди грязных, выпачканных цементом спецовок.
Сегодня, как и каждый вечер, Луи клонит ко сну. Пока вкалываешь на стройке, рабочая суетня кое-как разгоняет сонливость. Зайдешь после работы в бистро – и тоже ненадолго встряхнешься. Стоишь привалившись к стойке. Споришь о том, о сем – о воскресных скачках или местной футбольной команде, иногда о политике. Говоришь, чтобы говорить. Пошутишь с Анжеликой, племянницей хозяина, которая ходит от столика к столику, вертя крутым задом. Сыграешь с дружками партию-другую в белот или рами. Три-четыре аперитива взбадривают, отгоняют усталость. Потом мчишься на мотороллере, ветер хлещет в лицо – и словно бы ничего; но стоит добраться до первых домов города, снова одолевает охота спать. И уже не покидает.
Когда Луи приходит домой, его дочка Симона уже спит. Из-под двери в комнату старшего сына Жан-Жака пробивается полоска света – должно быть, готовит уроки. Луи наскоро хлебает остывший суп, проглатывает кусок мяса, заглядывает в котелок на плите, какую еду оставили ему назавтра – взять с собой. Он потягивается, зевает, идет в спальню, но света не зажигает, чтобы не разбудить своего младшего, Ива, посасывающего во сне кулачок. Лезет в постель, слегка потеснив свернувшуюся клубочком Мари. И тут же проваливается.
