Время жестоких снов - [71]

– Ступай прочь, проклятая! – крикнул он, делая знак, отвращающий зло. – Именем Цион Церена взываю к тебе, отступи, нечистая сила!

– Чего это вы все так с этой чистотой? – Мара чуть скривилась, однако никак не выказала ни страха, ни стыда. – Монахи в год хорошо если раза четыре моются, да и то лишь когда солнышко посильнее припечет, но как о чистоте горло драть – так они завсегда первые. И не стыдно так с чужими разговаривать, ась? Я вот разве спрашиваю, отчего у тебя в бочке дождевая вода на купель так застоялась, что жабы в ней повылуплялись?

Канюк аж онемел от подобной наглости. Впрочем, он и так толком не понимал он, о чем же говорить дальше. В сказаниях суккубы бежали со всех ног, едва только монах приходил в себя и начинал взывать к святому имени, поэтому он и оказался не готов к долгой болтовне.

– Ну, чего таращитесь, словно василиск? – Суккубица пожала плечами. – Я же вас жрать не стану и в козла не превращу. Разговаривать я с вами пришла. Так, по-соседски, согласно обычаю.

Канюк улегся на подушках поудобней, пытаясь принять достойную позу. А это было куда как нелегко, учитывая, что мара таращилась на него слишком уж нахально.

– Вы-то – здешняя женщина? – спросил он осторожно. – Простите, но имени вашего вспомнить я не в силах и, кажется, ранее в храме вас не видывал…

Тут Канюк благоразумно вспомнил сельскую распутницу с милым именем Горностайка, которая также не переступала освященные пороги, всячески выказывая ему свое неприятие. Правда, незнакомка была одета побогаче, однако таращилась непристойно, болтала с набожным человеком столь же дерзко, как и Горностайка, а платье ее было слишком уж нескромно.

– Это, честно говоря, несколько не ко времени, – намекнул он деликатно, не желая задеть несчастную грешницу. – Но я весьма рад тебе, дитя мое. Чрезвычайно. А еще сильнее я буду рад, ежели ты пожелаешь присоединиться к нам в молитве. И не бойся, что в храме кто-то взглянет на тебя искоса или неосторожным словом учинит неприятность, поскольку люди в Вильжинской долине добры и набожны…

Он запнулся чуток, вспомнив, что намедни, проходя мимо корчмы, услыхал, как Ортиль с Валигорой хвастались старыми подвигами – грабежами и убийством купцов, которые они учиняли подле мостика через Глотку. И как, увидав его, вскочили оба из-за столиков и уважительно приветствовали, пряча за спинами кости для игры и кружки с пивком, приправленным для большей крепости спихранской водкой.

– Ну, в любом случае природа их к набожности склоняет, пусть тела все еще слабы и ко греху привычны, – добавил он неохотно, будучи человеком правдивым и честным, как мало кто. – Но клянусь, не станут они тебя ненавидеть. Хватит и того, чтобы ты при людях отреклась от мерзости и к женским добродетелям вернулась. Скоренько найдутся и для тебя какое занятие, да крыша над головой, да пищи чуток. И меж людьми добрая слава. Такоже в Вильжинской долине и землицы достаточно, что со времен наезда последнего под паром стоит, сорняками да тернием поросши. Довольно ее будет, чтоб для тебя надел какой выкроить. А поскольку молода ты и приятственна с лица, то, может, и мужа себе честного сыщешь, дитяток ему рожать будешь, еду варить, за скотинкой приглядывать…

Женка прислушивалась к его ораторству, склонив голову к плечу и со странным выражением на лице. Потом рассмеялась. Без злости, теплым горловым смехом. А после наклонилась над Канюком, который в своей накрахмаленной, под шею застегнутой ночной рубахе все еще сидел под пуховой периной, твердо опершись о стопку подушек, и, прежде чем он хоть что-то успел сделать, поцеловала прямо в губы.

– Что за чудо к нам в Вильжинскую долину попало! – сказала она, забавляясь его смущением. – Реже, чем единорог, и куда пугливей. Честный и набожный настоятель. Пусть и простец слегка, пусть и мира не знающий. Но признаться следует, что про одну вещь вы верно припомнили. Из-за скотинки своей я пришла.

– Скотинки? – повторил оторопевший Канюк.

– Верно, скотинки. – Женка вновь миленько улыбнулась. – А точнее – из-за кошки. Кошку вы мне, ваше преподобие, баламутите, вот что! Последнее время я ее едва видывала, разве перед рассветом приходит нажраться, но не ночью, поскольку на запечье у вас вылеживается. Хозяйства не стережет, людей не морочит, зла не отгоняет. Маники так раззадорились, что в прошлое воскресенье полночи у меня в огороде танцевали, полынь да белену на корню вытоптавши. Селяне наглеют, не далее как вчерась я и сама одного парнягу обнаружила, который в камышах за мной подглядывал. Ну, этот-то не скоро еще на баб посмотрит, – добавила она мстительно, да так, что у Канюка аж мурашки поползли по телу. – Разве только бельмо ему с глаза пред статуями отмолите. Потому, сами понимаете, дальше так быть не может!

– Прости, добрая женщина, – сумел наконец пробормотать Канюк, – но я вашу кошку в жизни не видывал.

– Так вот вам думается? – Черноволосая аж задохнулась от возмущения и принялась перечислять на пальцах. – А кто ночницу придушил, что под стрехой у вас едва ли не поселилась? Кто кобольдов со старой мельницы привел, чтобы по хозяйству вам помогали? Кто гномов, да моих при том, мною же в очаге выкормленных, – добавила она в сердцах, – на ваш хлеб-соль приманил, чтобы коням гривы заплетали да молоко от скисания хранили? Кто вас тут еженощно стережет да от проклятия обороняет? Ведь не аббат же монастырский, да не статуи ваши, а только кошка моя! Моя собственная, на декоктах магических взращенная и выкормленная, поскольку ж ведмина кошка не может быть задохликом, а должна быть наоборот – тварью сильной, страшной и яростной! – вздернула она голову, и серебряные серьги ее громко звякнули.