Время жестоких снов - [11]

Сны сплетают крепчайшие из сетей.

* * *

Помню еще, как под утро мы сложили костер из веток и сожгли тело Демнора. Дым скверно пах и стелился по земле синими языками. А потом мы оседлали лошадей и вдвоем отправились на запад.

Я не очень-то хорошо помню, как мы ехали по пустым полям и безлюдным шляхам. В убогих селах, редко встречавшихся между поросших лесом холмов, почти никто не жил.

На рассвете девятого дня мы остановились на вершине холма и увидели сгоревший город. Дворцы, сады и виноградники Наанедана превратились в обугленные обрубки деревьев и колонн. Не было слов, которые мы могли бы произнести. Арен снял с пальца княжеский перстень, который я ему отдал, и взглянул на него в солнечном свете. Уже никто не напишет эдиктов, которые можно было бы запечатать этим перстнем, и никто не сломает печать на княжеском письме. Никогда уже не выпадут прошлогодние снега.

* * *

А быть может, мы взошли на один из многочисленных купеческих кораблей с высокими бортами и пурпурными парусами, с флагом компании из Эфельдина, что гордо реял на мачте. Мы направили нос корабля в сторону заходящего солнца. Потрескивали реи, ветер надувал паруса. Мы плыли бесконечно, в поисках вертикальных стен света, за которыми заканчивались сны.

* * *

Мне кажется, что я – Видар, но мне немногое осталось, кроме этого знания. Не ведаю, дано ли мне будет когда-нибудь написать хронику прошлых событий, воскресить на веленевых страницах сожженный Наанедан. Возможно, я никогда и не отплывал из Торренберга, а может – никогда туда и не прибывал? Может, Алайя, Арен и Демнор – только фигурки, которые я переставляю по шахматной доске своего воображения? Может, я никогда так и не покинул хату плетельщицы, мечась в горячке на грязном подгнившем сеннике?

В своих поисках я слишком приблизился к острову. Не знаю, закончится ли для меня когда-нибудь время жестоких снов.

Перевод Сергея Легезы

Анна Каньтох. Окно Мышеграда

Когда я мыл окровавленные руки, а потом сбрасывал в реку тяжелый джутовый мешок, я точно знал, что ждет меня в ближайшие четырнадцать дней.

Все еще стоя на берегу, я буду смотреть, как бурные воды Вислы поглощают тело убитого мной человека. Я сгорблюсь и вскину руки, пытаясь защитить голову от потоков дождя с градом; острые, словно осколки стекла, ледяные обломки ранят меня – через час Михалик спросит, отчего у меня кровь на руках, я же вздрогну, увидев свой пустой взгляд, отраженный в зеркале. Дьявол в деталях, так говорят, а я знаю об этом лучше кого бы то ни было.

Октябрьские сумерки опускаются быстро, а в тот вечер будет казаться, что день никогда и не начинался, что сумерки были тут всегда, среди этих клонящихся к земле, смердящих влагой и крысиным дерьмом домов. Я осмотрюсь, прекрасно зная, что я один, что свидетелей моего преступления не было. В такие дни, как этот, даже обитатели покинутого богом Подгужья носа не кажут из своих нор.

Во тьме раздастся голос, который с равным успехом может быть и криком истязаемого ребенка, и визгом собаки. Стоило бы поспешить на выручку страдающему существу, такая мысль не раз придет мне в голову, но я не сдвинусь с места. Никогда не сделаю этого.

Упоминал ли я о том, что мои поступки значат больше, чем поступки других людей?

Порыв ветра принесет с собой резкий запах дыма, и мне сразу же покажется, что сквозь шум ливня слышен протяжный стон затормозивших на полном ходу машин и треск расседающихся кирпичных стен. Огонь, видный на западе, притаится, захлестнутый яростным напором холодного дождя, и тотчас вспыхнет с новой силой. Даже океану не под силу погасить пожар, который пылает так долго, что я едва помню, когда он начался.

Я еще брошу последний взгляд на Вислу, а потом направлюсь в кабак «У Михалика». Пойду сквозь нищие кварталы, где дети просыпаются от укусов крыс, играют среди мусора, а потом, не успев подрасти, по воле пьяных родителей отправляются работать. Здесь девушки расцветают и увядают с равной стремительностью, в двенадцать, тринадцать весен они бывают красивы – хоть и с бледными лицами, с блестящими от горячки глазами, – но их стройные фигурки быстро оплывают в череде беременностей, а кожа на руках трескается от фабричных химикалий. Это мир сколиоза и туберкулеза, мир зубов, выпадающих из-за отсутствия витаминов, мир алкоголизма. Живущие тут немногим значимей, чем копошащиеся в здешней тьме насекомые; плоть их выросших без солнечного света тел пориста, как у бледных грибов, разум же дик и изуродован насилием, которое они терпят от близких с самых ранних лет. Единственное их развлечение – дешевая водка, поспешная животная любовь да порой субботние танцы в трактирах – танцы эти, впрочем, настолько схожи с прелюбодеянием, что многие девушки после становятся брюхаты.

Вот квартал, в котором мне пришлось жить. Я здесь так давно, что ненависть к этому месту впиталась в каждую клеточку моего тела.

Я прикрою на миг глаза и вслушаюсь в звуки города.

Когда я был ребенком, Краков жил в совершенно другом ритме, тогда тут стучали копыта по брусчатке, трезвонили трамваи и кричали газетчики. Даже воздух пах иначе – не смрадом заводских испарений, но конским навозом и потной человеческой толпой. Нынче в дождевой тьме пульсируют сердца гигантских машин – на заводах Фельдмана, где работаю я, на стане «Тадеуш Костюшко», на заводе братьев Круков и на десятках прочих. Машины эти безостановочно, изо дня в день, от ночи к ночи, строят и рушат. Железными руками с титанической силой сгибают стальные прутья, раздирают листы жести и замешивают раствор. Давным-давно работа их восхищала меня, но сегодня я не смогу думать обо всем этом оборудовании без отвращения.