Время вспомнить все - [44]

– Наверное, скандал сегодня все-таки будет, – покачал головой Хоботов, неприязненно глядя на Машу. – Если сейчас меня не оставят одного, я вытолкаю вас взашей.

– Пошли, – сказала Маша, – он и в самом деле может врезать. Когда работает, то невменяемый, прямо маньяк какой-то. Лучше его не трогать, еще зашибить может, – она взяла сумку и заспешила к выходу.

Болотова поспешила за ней. Еще не захлопнулась дверь, а уже послышались удары глины о стол, звук стоял такой, словно отбивают мясо. Затем, когда Болотова с Машей уже стояли на крыльце, переводя дыхание, из мастерской донесся рев музыки.

– Вот так всегда, – сказала Маша, – когда работает, лучше его не трогать. Зверь в нем просыпается, человек засыпает. Он сумасшедший, невменяемый, – спокойно сообщила дочь о своем отце, – мать из-за этого от него и ушла. Я, слава богу, с ней осталась. Нельзя же жить с сумасшедшим, согласись?

– Согласна. Но человек он интересный.

– Если смотреть со стороны, то интересный, а если жить с ним под одной крышей, то это невыносимо. Пошли куда-нибудь?

Маша зашагала по улице, Болотова шла рядом с ней.

– Он раньше, когда я была маленькой, нам с матерью спать не давал. Вскочит среди ночи, часа в два, и начинает по квартире бегать, сшибает все, что под руку не попадется, орет, рычит, как зверь какой-то.

Мы к стене прижмемся, сидим, смотрим, а он вопит:

– Чего смотрите? Что я вам должен?

– Ты, Маша, уверена, что мне стоит об этом знать?

– Всякая информация может пригодиться… А затем оденется и исчезнет. Иногда дня три, четыре, а то и неделю дома не появляется. А потом придет измочаленный, упадет прямо в одежде на кровать и спит часов пятнадцать. А мы к нему подойти боимся, даже одеяло поправить страшно. Он вскакивает, дергается и кричит. В общем человек он абсолютно дикий.

– А он что, всегда таким был? – спросила Болотова, аккуратно обходя лужу.

– Он и сейчас такой. Правда, с нами не живет уже пять лет.

– А мать вышла замуж?

– Да что ты! За кого это она выйдет? Она же его любит, скульптуры его рассматривает, меня в мастерскую засылает. А потом расспрашивает, как и что. А что я ей могу рассказать? Я в его скульптурах ни хрена не смыслю. Работает – говорю.

И Болотова пожалела, что не успела сфотографировать дочь в мастерской отца.

– Хочешь, я тебя сфотографирую?

– Не-а, не хочу, – спокойно сказала девчонка. – А ты для журнала пишешь или для газеты?

– Для журнала, – сказала Болотова и произнесла название.

– А, знаю, знаю, у отца такие по мастерской валяются, правда, он их не читает. И, честно признаться, он никогда не читает то, что о нем пишут, ему это безразлично. Меня удивляет то, что он вообще тебя к себе в мастерскую пустил, ты, наверное, какой-то удивительный человек. Почему он тебя уважает, ведь он даже друзей в мастерскую не водит?

– А у него есть друзья? – спросила Болотова.

– Какие друзья! Водку вместе пьют, орут, скандалят. Но он уже лет пять в мастерскую приглашает их только тогда, когда работа закончена. Покажет, продаст, пару дней попьет, а потом опять закроется в мастерской и ни одной живой души не пускает к себе. В общем, он странный, хотя по-своему интересный. Знаешь, – призналась Маша, – когда я с ним иду по улице, то вообще никого не боюсь. Он же сильный, как трактор, он двумя пальцами может монету согнуть. Сила у него невероятная. Когда разозлится, может схватить меня и одной рукой к потолку забросить. Боюсь а его очень, когда он вне себя.

– Понятно, – сказала Болотова, сообразив, что узнала о Хоботове и о его образе жизни даже больше, чем следовало.

Теперь она смотрела на скульптора, о котором писала большую статью, другими глазами. Хоботов предстал перед ней как несчастный человек без семьи, без друзей, всецело занятый собой и своими странными видениями, трансформирующимися в пугающие фигуры, до поры до времени скрытые под мокрой мешковиной.

– Кошмары он всякие лепить любит. Я, признаться, боюсь. Как-то пришла в мастерскую вечером, его не было. Щелк свет – и чуть в обморок не грохнулась, прямо на пол. Он такой кошмар слепил – полуразложившийся труп сделал, как живой. Лежит посреди мастерской, развороченный, сгнивший. Жуть меня взяла, я выскочила из мастерской, даже дверь закрыть забыла.

– А ключи он тебе дал?

– Да, в минуты хорошего настроения. Он мне уже их раз десять давал и раз десять забирал. Так что я к этому привыкла. Однажды целый час в окошко к нему стучала. Знаю, что он в мастерской, вижу, а он на меня даже внимания не обращает. Промокла, продрогла, а он, сволочь, так и не открыл.

– Работал?

– Нет, не работал, – сказала Маша, – сидел на диване, курил и свои руки рассматривал. Представляешь, целый час! Одну сигарету за другой курит и на ладони смотрит, словно книгу читает. Дышит на них, трет, мнет… Странный он человек, хотя хороший. Видишь, денег дал. Пойду что-нибудь куплю, шмотку какую-нибудь, и матери что-нибудь куплю, окажу, мол, отец подарил, пусть порадуется.

– А где она у тебя работает?

– В музее работает экскурсоводом. Только не думай, музей не с искусством связан, а в зоологическом.

Про всяких там рептилий, хищников, птеродактилей рассказывает. В детстве я любила там бывать. Но в детстве мне и в мастерскую нравилось приходить.