Время воздаяния - [61]

Не бери нас в Святые Места!

Мы и здесь лобызаем подножия

Своего, полевого Христа.

Занимаются села пожарами,

Грозовая над нами весна,

Но за майскими тонкими чарами

Затлевает и нам Купина…»

Мы здесь!.. Мы здесь… Эти — то строки, бог знает, как много лет назад запавшие в сонное забвение на какую — то потайную полочку в душе, вдруг проснувшись в один прекрасный день, и дали тот, самый первый, побудитеьный толчок к написанию — сначала мини — романа «Карр», а затем вот и этого, странное послесловие к которому я сейчас пишу, а вы читаете. Именно эти строки и связывают их для меня в единое целое — пусть не содержательно, но эмоционально.

* * *

Менделеева, Любовь Дмитриевна (1881–1939) — старшая дочь великого русского ученого Менделеева Дмитрия Ивановича; фамилию «Менделеев» получил его отец, в духовном училище. Дмитрий Иванович некоторое время увлекался модным спиритизмом, и даже написал о нем исследование, был действительным членом всех европейских академий, кроме российской, и при этом — членом черносотенного «Союза русского народа».

Любовь Дмитриевна после смерти мужа сделала небольшую театральную карьеру, начав, главным, как кажется, образом с повсеместного чтения поэмы «Двенадцать», которая принесла ее автору новое отвержение в среде бывших друзей, и некоторое внимание и покровительство со стороны революционных властей. Чтение ее Любовью Дмитриевной сопровождалось также и неким подобием танца — с шарфом — в подражание чрезвычайно модной в то время американской танцовщице Айседоре Дункан, бывшей достаточно эксцентричной, чтобы не только танцевать на сцене босиком, но и приехать выступать с этими танцами в страну, которая, корчась в муках, пыталась родить новое свое будущее.

Менделеева — Блок, как она стала себя называть после смерти мужа, оставила о нем и об их жизни замечательные, необычайно интересные воспоминания.

* * *

Садовская, Ксения Михайловна — действительно первая его любовь, действительно знакомая его матери; была действительно старше него на 20 лет. Они познакомились на немецком курорте Бад — Наугейм, роман длился несколько лет. Ей посвящены несколько стихотворений, одно из них, написанное уже в 1910 г., называется «Посещение»:

— Голос: То не ели, не темные ели на закате подъемлют кресты, то в дали снеговой заалели мои нежные, милый, персты…

— Второй голос: Я не смею взглянуть в твои очи, то что было — далеко оно. Долгих лет нескончаемой ночи тяжкой памятью сердце полно.

Все остальное про нее — разумеется, выдумка.

* * *

«Башня» Георгия Иванова существует по сей день, туристов возят смотреть на нее. Однако нравы общества, собиравшегося там — также выдумка, хотя, учитывая царившие в то время настроения, более правдоподобная. Блок действительно читал свою «Незнакомку» — на крыше этой башни, и это, если и не стало пиком его поэтической карьеры, во всяком случае было триумфом.

* * *

Настоящее имя Саши Черного, на мгновение появлющегося в конце IV части — Александр Михайлович Гликберг (1880–1932). Он был замечательный поэт (и прозаик); как и Лев Толстой, очень любил детей. Именно ему принадлежит замечательное в своей пронзительности стихотворение «Больному», написанное, судя по всему, под впечатлением эпидемии самоубийств, прокатившейся в те годы в Петербурге. Он больше известен как сатирик, но лирика его — пожалуй, не сравнима ни с какой другой и стоит совершенным особняком в истории русской литературы.

* * *

То, что «Лев Толстой очень любил детей» — реминисценция из «Жизни замечательных людей» Даниила Хармса, настоящая фамилия которого — Ювачев; он был сыном довольно известного…

Но, впрочем, здесь следует, наконец, остановиться, иначе обо всем этом можно написать еще много романов, каждый из которых будет, возможно, интереснее и полезнее того, что уже написано мною; но только это очень трудно — остановиться: имя цепляется за имя, как бесконечной лентой цепляются водяные растения за случайно потянутые из лесного ручья ветви плакучей ивы, в молчаливом безумии опущенные ею в его покойные тяжелые воды; мысль тянет за собой из темной глуби времени и забвения другую мысль, та — третью, слово — рождает долгое замирающее эхо, к которому прислушиваться можно долго — очень долго прислушиваться, как со всех сторон откликаются на него давно забытые, далекие голоса прошлого, и каждое новое слово, оброненное даже ненароком, заставляет их снова что — то отвечать, бормотать что — то, чуть слышно и неразборчиво — и прислушиваясь к этому неясному бормотанию, пытаясь разобрать его, проникнуть мыслью и отыскать взглядом в колыхании листвы и странных сплетениях — не то растений, не то животных, беспокойно извивающихся в равнодушных струях темной тяжелой воды — надеясь разглядеть в них тени давно ушедших и навсегда канувших судеб, можно самому лишиться навсегда памяти и рассудка и уйти, навсегда уйти в их лабиринты, как в бесконечные завитки раковины обыкновенной прудовой улитки, случайно подвернувшейся под ноги на отмытой добела песчаной отмели, заботливо укрытой от нескромных людских взглядов нависшими ветвями дерев. Поэтому только еще одним, последним, совершенно уже не относящимся к делу именем я, надеюсь, оборву этот ленивый поток ассоциаций, грозящий сделаться бесконечным: