Время воздаяния - [51]

Когда он скончался, ему шел сорок первый год. «Если бы я умер теперь, за моим гробом шло бы много народу, и была бы кучка молодежи» — написал он в дневнике за десять лет до этого; последнее предположение оказалось совершенно верным.

V

Конечно, я знаю, все это никому не нужно — никто из тех, кто мог бы понять здесь что — нибудь, уже никогда не станет этого читать, а тот, кто станет — так ничего не поймет, вернее поймет по — своему, поймет совсем не о том, о чем я пишу здесь, станет искать своего собственного смысла — возможно — более глубокого и важного, но, конечно же, не найдет его во всех этих словах, во всех этих попытках высадить в открытый грунт то, что выросло без спросу в темных подвалах души, выросло нелепыми и тщедушными белесыми побегами, мучительно пробиваясь — даже не к свету, а к тому представлению о нем, что залегло некогда в клеточную память всех живых существ — даже столь безобразных и никчемных.

Но… Неужели же их безобразность не дает им права хоть на какую — то жизнь, пусть и неправильную с чьей — то точки зрения? неужели никчемность их такова, что без них можно свободно обойтись? — а для этого подвергнуть их уничтожению по чьей — то прихоти, или пусть даже разумно разработанному плану — чтобы освободить место под что — то другое, полезное? Неужели же сам факт их существования не говорит, что по отношению к ним также может проявляться милость — ну хотя бы тем, кто их создал?

И вот — никчемность их? Кто ее определял, кто проверял? Скажем, вот — луг: цвели на нем незаметные луговые цветы, росли травки, высились заросли таволги, льнянки, кипрея. Но пришел земледелец, и распахал луг, и посеял пшеницу, и сразу — заметим: сразу — всё, что долгие годы каждой весною взрастало там, зеленело, цвело некрупным, но такими радостным для глаза цветом, приносило семена, разносимые ветром, вдруг стало — сорняк, подлежащий выпалыванию и уничтожению, чтобы не заглушил, не погубил он таким трудом лелеемый земледельцем урожай — от которого (также заметим), быть может, зависит самая жизнь его и его семьи, жены, деток малых… Кто возгласит слово справедливости, рассудит их всех? — земледельца и жителей того уголка, в который пришел он и — раз навсегда разрушил там годами сложившуюся жизнь, изменил полностью, необратимо — долго после его неизбежного ухода будет восстанавливаться земля, изгоняя и вырождая чуждую ей пшеницу, зарастая вновь диким разнотравьем — да только никогда уже не станет она прежней, никогда не вернется ее заповедная чистота и нежность.

Собственно — все это до такой степени бессмысленно и не нужно, что я даже и не понимаю толком, зачем я это пишу, я просто расставляю слова — какие еще помню — в определенном порядке, играю ими, чтобы хоть на время отвлечься от бессмысленной, неведомо откуда взявшейся, неведомо каким ветром принесенной боли, пожирающей мою душу изнутри. Я будто перебираю камушки, и ракушки, и какие — то щепочки на песчаной отмели, выстраиваю из них неведомо что означающие узоры, лабиринты, в надежде уйти когда — нибудь в них, уйти без следа, без возврата, как уходит взгляд в бесконечные витки спиральной раковины обыкновенной прудовой улитки, выброшенной на берег и каким — то чудом еще не раздавленной грубым рыбацким сапогом или нежной сандалеткой школьницы, вышедшей искупаться в теплой после дневного жара воде, отдаться в объятья, ласковые, как не будут уже ласковы в ее жизни ничьи объятия — любви ли, сочувствия ли.

* * *

Но я отвлекся. Итак, мы живем в другом мире, обновленном: мире, который, кажется, вовсе готов уже забыть о том, что было до него — словно ничего и не было. В нем теперь можно то, что прежде было безусловно нельзя, и совершенно невозможно, что раньше было возможно с легкостью. В частности, немыслимо даже подумать о том, что можно жить, будто дышать, неуловимыми, исчезающими при малейшей неосторожности созвучиями слов и красок; наивно полагать, что рассеяние солнечного света в атмосфере, загрязненной пеплом от одного из самых великих и разрушительных в современной истории Земли извержений вулканов возвещает именно только нам зарю обновления старого и наскучившего своим уютом мира — столькими трудами и жертвами обустроенного; слушать и слышать в звездной вышине только нам знакомый перезвон неведомо каких колокольцев; существовать — только ради этого и именно это считать самым важным, самым существенным в жизни, а не то, насколько актуальны эти фантазии сегодня и будут ли они актуальны завтра, и сколько за них можно тогда выручить. Впрочем, когда я гляжу на некоторые черты этого по — видимому нового мира, окружившего меня со всех сторон, мне кажется, что права была вещунья, и нашелся все же кто — то, кто сделал за меня то, что сам я — может, устрашился, а может, просто опоздал сделать. И это только отчасти меня огорчает, потому что оставляет все же немного места для таких, как я, сочетателей неуловимых созвучий, оставляет нам хотя бы эту возможность, не прогоняет нас вовсе — и в этом видится мне ответ на долгие уже века занимавший меня вопрос — мне видится в этом милость сотворившего нас, хотя, может, и не слишком одобряющего наши ничтожные по всем меркам забавы, но все же и глядящего на нас в своей мудрости с нежностью, как на каких — нибудь умственно отсталых детей — сопливых, но веселых и ласковых — пусть их, не шалят все — таки, да и что с них спросишь, убогих?