Время воздаяния - [35]
Между тем мы забрались уже довольно далеко на северо — восток; стало заметно холоднее, все тело пронизывал ледяной арктический ветер. Мне стало казаться, что нам не вынести этого и мы грянем в конце концов о мерзлую землю двумя огромными черными градинами, но Лили подала знак, и мы стали снижаться, так что были теперь видны занесенные снегом великие равнины; также оснеженные, казавшиеся бесконечными леса; могучие, никогда не виданные мною дотоле реки, полностью скованные льдом. Стали заметны и какие — то поселения — сразу видно, что бедные; вдалеке, впрочем, по бледному сиянию угадывались города.
— Смотри, — приказала Лили; усмехнувшись, добавила: — И помни.
И я глянул вниз своим некогда дарованным и оставленным мне как бы на память и в назидание чудесным взором, и крик изумления и ужаса исторгся из моего простуженного на морозе горла — вдруг охватив единым взором весь этот бесприютный край, я увидел в нем целую огромную страну, всю населенную такими же злосчастными созданиями, как и мы!
— Нам туда, — Лили вздохнула: — Больше некуда.
IV
Я родился поздней осенью 1880 года в имперской столице, но вскоре был перевезен матерью в имение деда, в то время — ректора столичного университета. Отец мой в провинции — тогда, как, впрочем, и всегда, неспокойной, мятежной — был профессором права; я, однако же, никогда его не знал — с матерью они разошлись еще до моего рождения, и детство мне довелось провести в окружении дивной природы обширного нашего имения, где решительно все — бабушка, ее дочери (а мои тетки) и, главное, моя мать — так или иначе занимались литературой: переводили, писали стихи, и проч. Меня свято оберегали от малейших соприкосновений с внешним миром, с «грубой жизнью»; я рос сосредоточенным, углубленным в себя, только немного скучал по верблюжьему молоку: я пытался как — то доить деревенских коз на выгоне, но одна из теток, ненадолго оторвавшаяся от своих литературных трудов, случайно — прогуливаясь «для моциона» — забрела в это время на выгон, сказала «фи» — и мне строго — настрого запретили показывать там нос. Я был послушный ребенок и больше там действительно не показывался.
С самого раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня, будто из глуби времен, лирические волны; в семье вообще господствовали старинные понятия о литературных ценностях и идеалах, и меня приобщали к ним по мере моего развития. Впрочем, времени свободного было у меня при этом много, меня никто в семье никогда ни к чему специально не принуждал, все только любили и баловали. Я начал было сам пописывать стишки, позже мы с двоюродными и троюродными братьями основали журнал — в одном экземпляре. Но главное, я тогда вдруг увлекся: однажды во время краткой поездки в город увиденным театром. Мне казалось, я помнил смутно, что будто бы встречались мне когда — то бродячие шуты, что кривлялись с размалеванными лицами перед толпою, вызывая лишь жалость и отвращение к себе; мне казалось тогда, будто я глотнул или измазался с головы до ног в какой — то смутной мерзости. Но теперь все было иначе — картон и румяна, нарочито насыщенные чувствами речи в замкнутом и затемненном зале, на возвышении, освещенном цветными фонарями, произвели на меня невероятное впечатление наяву происходящего чуда: я все же был ребенок. И вернувшись в имение, ни о чем уже не мог я думать и ничем более заниматься, как устроением собственного театра; я сам писал для него пьесы — в стихах — сам из картона клеил гуммиарабиком рыцарские латы и шлем; вовлекал в свои занятия всех, кто только мне ни попадался.
В гимназию я пошел, когда почти уже исполнилось мне девять лет; ничем особенно хорошим или плохим то время для меня не памятно и не сыграло в моей жизни важной роли. Некоторые успехи делал я в древних языках, за что не раз ставился в пример. Так, в занятиях и задумчивости я прожил до семнадцати человеческих лет.
…Она была подругою моей матери, на двадцать лет старше меня. Я и не обратил на нее поначалу особенного внимания: так, черноволосая женщина, с мягким южным говором, как все уроженки тех мест — чуть полноватая; однако свежая эта ее полнота шла к ней необычайно — как и лукавый прищуренный взгляд карих глаз, как и чуть заметный темный пушок у самых уголков сочных, вечно тронутых странной, будто немного безумной полуулыбкой, губ. В жаркий июльский полдень как — то между делом остались мы одни на затененной от солнца веранде, открытой с трех сторон, отчего легкие занавеси на окнах и дверях развевались будто паруса, то надувая свои пышные груди, то хлопая самих себя пыльными оборками, точно в приступе кашля. Солнечный свет, пропущенный сквозь сито соломенных циновок старательно рисовал светлую и темную вязь на полу у ее босых ступней, на ее юбках, небрежно поддернутых по случаю жаркой погоды выше щиколоток, на коленях, на открытых воздуху и солнцу плечах… С ее белой холеной шеи в манящую ложбинку меж налитых грудей свешивался простой медальон — в виде рогатого волка, воздевшего раскрытую пасть и передние, украшенные страшными когтями, лапы к невидимой луне.
— Помнишь меня? — только лишь спросила она.
Давно отгремели битвы Второй Корпоративной войны. И теперь благие корпорации ведут выживших к светлому созидательному будущему… Но почему же тогда мир делится на Чистую зону и Зону отчуждения? Где оно — всеобщее благоденствие? И почему высокая стена Периметра отгораживает стерильную корпоративную реальность от грязи бандитских трущоб? Отчего часовые на блокпостах носят у сердца логотип своей корпорации, а отчаянные бойцы групп быстрого реагирования перед каждым выездом подновляют те же логотипы на бортах своих машин? Чьего взгляда с Той Стороны они так боятся? Кому молятся в смрадных глубинах черных секторов люди, мало отличимые от зверей? Какие ценности остались в мире, в котором навсегда исчезло доверие и ценятся только хитрость и сила? Наконец, кто скрывается за личиной Трех и как он собирается разыграть внезапную карту — выпавшую из корпоративной обоймы Айю Геллан? Добро пожаловать в «дивный» мир будущего с секторами для элиты и отбросов, с докторами, торгующими органами, с безумными учеными, создающими смертоносные вирусы.
Абрам Рабкин. Вниз по Шоссейной. Нева, 1997, № 8На страницах повести «Вниз по Шоссейной» (сегодня это улица Бахарова) А. Рабкин воскресил ушедший в небытие мир довоенного Бобруйска. Он приглашает вернутся «туда, на Шоссейную, где старая липа, и сад, и двери открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов. Туда, где лопухи и лиловые вспышки колючек, и Годкин шьёт модные дамские пальто, а его красавицы дочери собираются на танцы. Чудесная улица, эта Шоссейная, и душа моя, измученная нахлынувшей болью, вновь и вновь припадает к ней.
Восточная Анатолия. Место, где свято чтут традиции предков. Здесь произошло страшное – над Мерьем было совершено насилие. И что еще ужаснее – по местным законам чести девушка должна совершить самоубийство, чтобы смыть позор с семьи. Ей всего пятнадцать лет, и она хочет жить. «Бог рождает женщинами только тех, кого хочет покарать», – думает Мерьем. Ее дядя поручает своему сыну Джемалю отвезти Мерьем подальше от дома, в Стамбул, и там убить. В этой истории каждый герой столкнется с мучительным выбором: следовать традициям или здравому смыслу, покориться судьбе или до конца бороться за свое счастье.
События, описанные в этой книге, произошли на той странной неделе, которую Мэй, жительница небольшого ирландского города, никогда не забудет. Мэй отлично управляется с садовыми растениями, но чувствует себя потерянной, когда ей нужно общаться с новыми людьми. Череда случайностей приводит к тому, что она должна навести порядок в саду, принадлежащем мужчине, которого она никогда не видела, но, изучив инструменты на его участке, уверилась, что он талантливый резчик по дереву. Одновременно она ловит себя на том, что глупо и безоглядно влюбилась в местного почтальона, чьего имени даже не знает, а в городе начинают происходить происшествия, по которым впору снимать детективный сериал.
«Юность разбойника», повесть словацкого писателя Людо Ондрейова, — одно из классических произведений чехословацкой литературы. Повесть, вышедшая около 30 лет назад, до сих пор пользуется неизменной любовью и переведена на многие языки. Маленький герой повести Ергуш Лапин — сын «разбойника», словацкого крестьянина, скрывавшегося в горах и боровшегося против произвола и несправедливости. Чуткий, отзывчивый, очень правдивый мальчик, Ергуш, так же как и его отец, болезненно реагирует на всяческую несправедливость.У Ергуша Лапина впечатлительная поэтическая душа.
Сборник «Поговорим о странностях любви» отмечен особенностью повествовательной манеры, которую условно можно назвать лирическим юмором. Это помогает писателю и его героям даже при столкновении с самыми трудными жизненными ситуациями, вплоть до драматических, привносить в них пафос жизнеутверждения, душевную теплоту.