Время винограда - [13]

во всем счастливее меня.

Ты и я

Мы все породнились с движеньем,

мы едем, плывем и летим.

Я полон твоим притяженьем,

как маленький спутник — земным.

Все просто и сложно немного:

уводит пешком ли, в купе

дорога, дорога, дорога —

а я приближаюсь к тебе…

Но если случалась минута,

не мог искушенья прогнать,

и липкая мягкость уюта

мешала мне крылья поднять,

тогда, под молчаньем созвездий,

свое же безволье кляня,

стоял я на месте, на месте —

а ты покидала меня!

Грустил я на дальнем причале,

соленую слушал капель.

Высокие волны качали

тягучих разлук колыбель.

Когда ж, как пристало мужчинам,

я шел по опасной тропе

к вершинам, к вершинам,

к вершинам

то я приближался к тебе!

Спортлото

Лотерея, лотерея,

лотерея спортлото,

дай мне выиграть поскорее -

только что-нибудь не то.

Я сегодня твой участник,

я ушел к тебе в рабы,

отвергая легкость счастья

и знамения судьбы.

Я хотел бы выиграть слово

утешения для тех,

кто познал немало злого

и не верует в успех.

Дай мне радость озаренья!

Так отмечу номера,

чтобы вспыхнуло сиренью

чье-то зимнее вчера.

Не желаю для покоя,

зачеркнувши клеток пять,

выиграть что-нибудь такое,

чтобы позже проиграть!

Там, где я бывал в заторах,

где звучал солдатский шаг,

были выигрыши, которых

нет в обычных тиражах.

Я души не экономил!

И, как там не суесловь,

выпал мне счастливый номер —

неразменная любовь.

Потому так осторожно

за билетики плачу:

приз дороже — выиграть сложно,

приз дешевле — не хочу.

«Лишенная земных переживаний…»

Лишенная земных переживаний,

не думая, казалось, ни о чем,

натурщица лежала на диване,

укрытая лишь солнечным лучом.

Она лежала молча и бесстрастно:

таков удел, работа такова.

В ней не было ни капельки соблазна,

дремали в ней и чувства, и слова.

Как мрамор на незыбком пьедестале,

белело тело; в прихоти своей

каштановые волосы стекали

к спокойным полушариям грудей.

Она не знала, что там, на мольберте -

какой-то холст, какое-то тряпье.

А он, художник, отнимал у смерти

и красоту, и молодость ее.

Он, отбирая краски на палитре

и выверяя кисти каждый взмах,

шептал себе: ты только слезы вытри,

чтоб не расплылись линии в слезах.

В него вселился вдохновенья дьявол.

В ушах трубила праздничная медь.

И у холста мгновение стояло,

готовое навеки замереть.

Петушиный крик

О темный пьедестал насеста!

Как слепо верит в силу чар

петух, невольный гений жеста,

задира, красный, как пожар.

Он, бесподобно вскинув гребень,

бросает вызов в сонной мгле

едва светлеющему небу

и непроснувшейся земле.

А в крике дерзость и отвага.

И только курам невдомек,

что их герой кричит от страха,

который сердце обволок.

Его, как пламя, охватило

одно безумство — где исход,

коль ежедневное светило

проспит и в небо не взойдет?!

Похолодев в испуге диком,

он к небу тянется с жерди,

он разрывает горло криком,

он молит солнце:

— Восходи!

Так заорать и мне бы нужно,

чтоб счастье не ушло в беду:

мне без тебя темно и душно…

Но я молчу.

Молчу и жду.

Кто будет знать — какой ценою

светлеют земли и моря,

когда ты всходишь надо мною,

как над планетою — заря?..

«Чтобы в сердце отразиться…»

Чтобы в сердце отразиться

и оставить след,

свет звезды ко мне стремится

миллионы лет.

Вот цена за право сниться

подвигом маня…

А тебе — поднять ресницы,

глянуть на меня!

Надпись на трансформаторной будке

Словно ток внезапно пронизал —

кто-то мелом выполнил работу,

на двери железной написал:

«Света, Света, приходи в субботу!»

Надпись мелом… Сразу ожило,

из времен промчавшихся и дальних,

где-то сохраненное тепло,

будто привкус зернышек миндальных.

Горечь, руку не останови!

Напишу я на железе с ходу

той, своей, отчаянной любви:

«Непременно приходи в субботу!»

Чтобы зов мой праздничный летел,

словно луч над тучею косматой,

чтобы напряженнее гудел

под нагрузкой этой трансформатор!

Кто ты, паренек, что в белый свет

выплеснул любовь свою большую?

Жалко, под рукою мела нет.

Ничего уже не напишу я.

Утихает колокол в груди.

Осыпает осень позолоту.

Ну, а ты-то, Света, приходи —

приходи, пожалуйста, в субботу!

Посевная

Как в поле после города просторно!

Двоится даль в струящемся тепле.

Гудят моторы.

Люди сеют зерна —

нет ничего прекрасней на земле.

Конечно, жаль, что я тут посторонний,

хлеб не рощу здесь в поте и труде.

Но горстку зерен с собственной ладони

рассею я по свежей борозде.

Когда шершавым золотистым ситцем

здесь нива заволнуется

и ты

придешь сюда,— пускай заколосится

среди пшеницы колос доброты.

Еще одно зерно я в землю кину

и в город возвращусь…

Но не беда —

я облако с дождем, как бригантину,

отныне стану приводить сюда.

Пусть бригантина выйдет из-за чащи

и грохнет залпом, пашню напоя,

чтоб в новом всходе чисто и щемяще

вдруг повторилась молодость твоя…

Плюшевый мишка

Живет у нас медведь комичный,

таращит пуговки-глаза.

Желтеет, как желток яичный,

его короткая ворса.

Не прячет лапа черный коготь.

Весь мишка плюшевый такой,

что каждый гость его потрогать

готов ласкательной рукой.

Глядишь — профессор, вроде шишка,

а перед мишкой тает вдруг:

— Ах, симпатяга, ах ты, Мишка,

ну, порычи, приятель, вслух!

Мы об игрушках мягко судим.

Мы отдаем им часть щедрот,

которых, если честно, людям

в самих себе недостает.

И еж спешит убрать иголки,

лев обретает нежный бас;

и людоеды, злые волки,

от страшных бед спасают нас.

И дело тут не в мягких плюшах,

а, как заметил грамотей,