Время своих войн. Кн. 1-2 - [5]

Если «истина в вине», сколько же правды содержится в водке? Языки развязывались. Лишь раз в год позволяли себе такое — «выпустить пар». Слишком многое держали в себе, теперь требовалось «стравить» излишки, иначе (как частенько говорит «Шестой») только одно — «мочить»! Не хмелели, больше делали вид. Сказать в подпитии разрешалось многое; это трезвому — только свои трезвые, выверенные мысли, да чуждые неуклюжие словеса… Сейчас слово шло легко. Пили только один день, когда встречались. Поминали тех, кто достоин и… говорили всякое. Это после, даже не завтра предстояло тяжелое — входить в форму. Недели две измота, прежде чем почувствуешь, что «сыгрались», что тело обгоняет мысль. Потом столько же на закрепление и отработку всякого тактического «новья».

Чем крупнее подразделение, тем сложнее с ним, труднее удержать в общей «теме», направить точно, заразить «идеей». Еще и текучка… Именно от нее потери, от несыгранности все — тел, душ, характеров, мыслей. Уж на что, казалось, небольшая группа в семь человек, но и ту приходится дробить на три части — звенья. Боевой костяк — тройка и две пары «дозорных» — как бы руки — левая и правая. В самих звеньях притерты до того, что с полумысли друг дружку понимают, потому в большей степени приходилось отрабатывать взаимодействие двоек и центра, чтобы были как один организм.

Работать вместе — отдыхать врассыпную. Работать врассыпную, «отдыхать» вместе. Стол накрыли в пределе, что прирублен к бане.

Баню стопили рано, еще не обедали. Когда парились и мылись, никогда не пили спиртного, ни пива себе не позволяли, ни лишнего куска — утяжелит, не в удовольствие. Баня тогда правильная, когда тело потом само несет по тропинке к избе, к столу, где ждет рюмка водки, когда ноги земли не ощущают, не давит в них, и, кажется, оттолкнешься чуть сильнее — сразу не опустишься на свою тропку, не попадешь, оттянет ветерком в ласковую холодящую зелень.

Хорошо после бани — настоящей русской бани «по–черному» — минут двадцать вздремнуть, положив веник под голову, пока хозяйка возится, наводит последнюю красоту на стол. Еще хорошо посидеть на скамье под окнами — душевно помолчать. Все умные и неумные разговоры уже за столом.

Хорошо, когда баня топится едва ли не с утра, нет перед ней тяжкой работы и срочных дел — можно подойти ко всему обстоятельно, как должно. Как водилось испокон веков…

Однако по заведенной собственной традиции стол накрыли не в избе, а прямо в бане — ее широком пределе, и нет хозяйки — одни мужики…

Бане уже пятнадцать, но повидала всякого, в том числе и того, о чем следовало бы стыдливо умолчать. Внимательный прохожий… (редкость для здешних мест — чтобы прохожий, да еще и внимательный) определил бы, что баню недавно перекладывали, белели два венца — новые подрубы, и грядками висел на стенах еще не подрезанный свежий мох. Еще заметил бы место, где она стояла раньше — густо заросшее крапивой, со старой обвалившейся закоптевшей каменкой. Подойдя ближе, можно было понять, почему хозяин, крепкую, и, в общем–то надежную баню, решил переложить — отнести с этого места. Тяжелая, непривычно крупная для этих мест баня, стала утопать. Два венца вошли в черную жирную землю, а камни, наверняка стоящие под углами, даже и не угадывались. Нижние венцы набрали сырости, но, как ни странно, лишь то бревно, что ближе к каменке, обтрухлявело по боку. Хозяин обкопал старые венцы, зачем–то натащил жердей — не берись, затеял в этом месте соорудить теплицу. Не слишком умно, — решил бы человек, чей корень от земли, — тут с одной крапивой война будет бесконечной — любит крапива потревоженные человеком места…

Теперь баня стоит, хотя и ближе к воде, почти вплотную, но надежно, как бы «плавает». Нижний несущий венец покоится на плотно поставленных друг к другу автомобильных покрышках, числом не менее полусотни, каждая с вырезанным нутром и засыпанным внутрь песком. Второй крылец с «запуском» и крышей козырьком, плавно, без щелей, переходит в крепкие кладки, покоящиеся на вбитых в дно реки струганных столбах — получается так, что, как бы, зависает над водой. В эту сторону врублена внушительная широкая дверь, в проеме можно запросто разойтись вдвоем и затаскивать в предел лодку. Сразу же отсюда еще одна дверина, уже в саму баню, где едва ли не треть занимает новая каменка. Плоские валуны, стоящие торчком на песочной присыпке определяют жерло.

Роскошная баня. У иных и дом не многим крупнее. Щедрая каменка. Всю баню определяет удивительная щедрость; тут и веники, о которых следовало бы остановиться особо, и окно… действительно, настоящее окно, а не привычное «смотрило», что чуть побольше верхнего душника — располагается оно, правда, в самом низу, от уровня колен, зато выглядывает прямо в реку, улавливает солнечные блики от воды, позволяя поиграть им внутри, на стене. Потолок уже изрядно закопчен, но сажа еще не висит лохмотьями, и стены относительно чисты. По жердине связанные пучки трав — для запаха.

Парятся все разом. Едва ли не пятеро могут поместиться на пологе — широченной байдачной доске, протянутой вдоль всей стены, и еще трое, на пологе–лежанке от угла. Просторно, хватило место и на тяжелую длинную скамью — того же струганного байдака. Хозяин, по просьбе, поддает порциями из ковша на горбатую каменку — холм раскаленных булыжников, грамотно поддает — не в одно место, а расплескивая по всей ее ширине. Сразу бьет, поднимался кверху березовый дух (вода настаивается на свежих вениках), потом облаком опускается, прихватывает по–настоящему — густой нестерпимой волной, жирным тяжелым слоем жара сверху, от которого хочется сесть на корточки и дышать в миску с ключевой водой.