Время своих войн. Кн. 1-2 - [10]

— Да шут с ним, потом достанем!

А Седой, подумав, сгребает со стола остальные и аккуратно ссыпает туда же — в щель.

— А то и эти затеряем! — поясняет он. — Давай и свой, Пикассо Иванович!

Извилина не отдает. Увлеченно, отстранясь от всего, покрывает бутылку то ли узором, то ли арабскими письменами.

— Нравится? Бери! — заявляет Казак. — Берите — какой кому нравится! Как раз — восемь! Сейчас доску подымем.

— Нет, — говорит Седой, хозяин бани. — Завтра! На трезвые глаза. Если не передумаешь. И может быть, сменяюсь на одну из тех негритянок, что ты привез — но только на выбор. Согласны?

— А хоть обоих забирай, ты у нас мужик хозяйственный, пристроишь.

— Это те о ком я думал? — уточняет Седой. — Африканский эталон?

— Даже не в эфиопа мать! — подтверждает Петька — Казак. — Эталоннее хрен где найдешь. Газели! На мой вкус — длинноваты, но остальное без чрезмерностей.

Петька любит, чтобы женщины были меньше его ростом, но надеется, что поколениям это не передаться — переживает, что в этом случае, век от века, можно выродиться и в мышей.

— Как зовешь их? — спрашивает Седой у Казака.

— Одну Уголек, вторую — Сажа.

— Логично, — одобряет Извилина, не отрываясь от своего занятия. — Седой, так может, обеих?

— Одну возьму, — неуверенно отвечает Седой. — На пригляд…

— Брать надо на приплод, да двух сразу, какая приплоднее, ту и оставлять, — заявляет Леха — большой знаток по женской части.

— Логично! — повторяет Извилина. — Случается, православному одной хватает — если приплодная. А если нет? Как проверишь? Двух бери в проверку! Ставь на полный контроль!

— Седина бобра не портит!

— Иной седой стоит кудрявчика!

— Седой, только ты осторожнее — если мужик по натуре своей мул, то дочка у него запросто мулаткой может родиться, — хихикает Леха.

Седой озабочен.

— Оформить бы тогда отношения… Как мыслите?

— Как подарок африканского народа братскому народу Псковской губернии, — говорит Извилина. — Научишь их щи варить!

— Документ какой–нибудь надо, — настаивает Седой.

— Как же без документу? — простодушно удивляется Извилина, пряча искринки в глазах: — Сделаем… Сколько девкам лет? Петрович, а?

— Кто их разберет, — отмахивается Казак. — Они и сами не знают. Там вызревают рано, и жизни у них короткие.

— Малолетки?

— Да не знаю я! Жарко там, все быстро портится.

— Писать — двадцать, даже, если по двенадцать. Кто их темненьких сверять будет без образца? Подпись монарха скопировать, и в брачное свидетельство влепить, как бы там же на месте и оформленное — пусть попробует кто–нибудь опровергнуть! На французском, английском… Кто там топтался?

— А все!

— Тогда на дойч вдрочим до кучи. В сельсовете две бутылки выставим — печать будет местная и справка–перевод. Дашь мне все писульки, что есть, я потом на хорошем ксероксе… И бумагу организую ненашенскую, какую–нибудь рисовую с разводами. А ихний? Пролог на каком языке писать? Петрович, ты же накуролесил, что там за диалект?

Петька — Казак от воспоминаний ли, но как–то быстро хмелеет, и все не может угомониться:

— Там такая ксива, такой сертификат приложен, такой, такие печати понавешаны, и все с личной подписью монарха ихнего — мол, своей личной волей велю считать, что девственница! А значит, так оно и есть, а кто сомневается — враг меня и государства, со всеми из него вытекающими! В любой семье, если такую взять — почет уважение всей семье, и диплом будет висеть на стене до третьего поколения, пока не стырят… Нечто я не человек?

— Ты конечно человек, но баламут — ой–ей! — перечит не переча Леха, одной парой слов отчерчивая характер напарника, а интонациями неповторимость особенностей.

Петька — Казак — пластун от бога, умеющий так прятаться, что, пока не наступишь, и не обнаружишь, в засадах лежать тяготится. — Лучше проникнуться, чем дожидаться, — говорит он, путая слова. Деятельный, неугомонный, страшный во хмелю и «навзводе» — не остановишь, не уймешь, если вошла какая–то бредовая мысль в голову. Мастер ножа. Лучший пластун группы и… седьмой — «последний». Звеньевой той руки, которая рискует больше всего, что подставляется первой. Иной раз генерал в Африке, но вечным старлеем по России — самый младший по званию среди присутствующих. Но специальные части всегда отличала несоразмерность, и козырять званием считалось дурным тоном. Случалось, что командиром разведроты ВДВ (на капитанской должности) был лейтенант и оставался лейтенантом за свою отпетость весьма долго, кроя все рекорды, шагая по ступеням лишь по выслуге лет и грехами своими скатываясь назад.

Никто из них больше не состоял на «государевой службе», все как бы враз остановилось, уморозилась выслуга, исчезли сами, обрезали связи. Не числились «пропавшими без вести», не ходили в школьных примерах («героических покойниках»), только шепотком в родственных, но уже едва ли схожих подразделениях, говорили примерно так, как принято говорить о недостоверной легенде, о соре в избе, о веревке в доме повешенного…

«Какой водой плыть, ту и воду пить!» — сыскал Седой слова утешения в наемничестве.

Война грязна, там все сгодится, но жить в миру. Потому осваивали — «купались в грязи» в пору наемничества, но мылись в трех водах до возвращения домой. Заимка Седого — что чистилище. Ходя лишь только самыми первыми контрактами заказывали (надеясь здесь найти) очередные костыли собственным хромым убеждениям, вскоре привыкли и под собственную мысль об этом не спотыкались.