Время свинга - [126]

— Я пытался, — сказал он и ушел прочь, к школе.

Следующий день был мукой, и день за ним, и перелет был мучителен, переход по аэропорту с телефоном, как с гранатой, у меня в заднем кармане. Она не взорвалась. Когда я вошла в лондонский дом, все там было как прежде, только счастливее. Дети устроились неплохо — по крайней мере, от них до нас не доносилось ни звука, — последний альбом приняли хорошо. Фотографии Ламина и Эйми вместе, оба очень красивые — еще на дне рождения Джея, с концерта — публиковали во всех сплетниках, и они по-своему были гораздо успешнее самого альбома. Дебют состоялся и у младенца. Логистика мир не особо интересовала, как выяснилось, и газеты считали малышку восхитительной. Всем казалось логичным, что Эйми удалось так легко раздобыть себе ребенка — с такой же легкостью она могла бы заказать в Японии сумочку ручной работы. Сидя однажды у Эйми в трейлере на съемках видеоклипа и обедая с Мэри-Бет, личной помощницей номер два, я робко затронула тему, надеясь выудить из нее какую-то информацию, но осторожность моя оказалась излишней — Мэри-Бет была счастлива мне все выложить, я заполучила историю целиком: контракт составил один из юристов шоу-бизнеса через несколько дней после того, как Эйми познакомилась с младенцем, и Мэри-Бет присутствовала при подписании. Она была в восторге от такого свидетельства собственной значимости и того, что это говорило о моем положении в иерархии. Она вытащила телефон и пролистала снимки Санкофы, ее родителей и Эйми — все вместе они улыбались, а где-то между этими фотографиями я заметила и сам контракт, снимком с экрана. Когда Мэри-Бет вышла в туалет и оставила свой телефон передо мной, я отправила договор себе электронной почтой. Двухстраничный документ. По местным меркам — огромные деньги. Примерно столько же мы тратили за год на цветы для дома. Когда я изложила этот факт Грейнджеру, моему последнему союзнику, он удивил меня: счел это благородным случаем «подкрепления слов деньгами» и с такой нежностью говорил о младенце, что все имевшееся по этому поводу у меня звучало в сравнении чудовищно и бесчувственно. Я осознала, что разумная беседа тут невозможна. Малышка наводила чары. Грейнджер был так же влюблен в Кофи — так мы ее называли, — как и все остальные, кто подходил к ней близко, и бог свидетель — любить ее было легко, никто не мог бы этому противиться, уж точно не я. Эйми же втюрилась по уши: час или даже два она могла провести, лишь сидя с малышкой на коленях, просто глядя на нее и больше ничего не делая, а зная отношения Эйми со временем, зная его ценность и малодоступность для нее, мы все понимали, какую могучую меру любви это собой представляет. Малышка искупала любые омертвляющие ситуации: долгие совещания с бухгалтерами, скучные примерки, мозговые штурмы по связям с общественностью, — она меняла цвет дня исключительно своим присутствием в углу какой-нибудь комнаты, на коленях у Эстелль или качаясь в люльке на стойке, похмыкивая, курлыкая, плача, непорочная, свежая и новая. Мы толпились вокруг нее при любой возможности. Мужчины и женщины всех возрастов и рас — но все мы отработали определенное время в команде Эйми, от старых боевых коней вроде Джуди, до среднего звена вроде меня и юных деток только что из колледжа. Все мы поклонялись у алтаря малышки. Малышка же начинала с нуля, малышка не была скомпрометирована, малышка не шустрила, малышке не требовалось подделывать подпись Эйми на четырех тысячах рекламных снимков, отправлявшихся в Южную Корею, малышке не нужно было извлекать смысл из обломков и осколков того и сего, малышка не ностальгировала, у малышки не было воспоминаний и сожалений, ей без надобности химический пилинг кожи, у нее не было телефона, ей некому было писать электронные письма, время поистине было за нее. Что бы ни случилось потом, случилось это не от недостатка любви к малышке. Малышку просто окружала любовь. Вопрос только в том, на что любовь дает тебе право.

Восемь

В тот последний месяц работы на Эйми — сразу перед тем, как она меня уволила вообще-то — мы проводили мини-гастроли по Европе, начиная с показа в Берлине — не концерта, а выставки ее фотографий. То были снимки снимков: образы позаимствованные и переснятые; замысел она стащила у Ричарда Принса[204], старого давнего друга, и ничего к нему не прибавила — кроме того, что это делала она, Эйми. Но все равно одна из самых уважаемых галерей в Берлине оказалась более чем счастлива предоставить место для ее «работ». Все снимки были танцоров — себя она считала в первую очередь танцовщицей и глубоко с ними отождествлялась, — но все изыскания для этого проводила я, а большинство снимков сделала Джуди, поскольку, когда наставало время идти в студию и переснимать фотографии, возникала необходимость делать что-то другое: встречаться с нужными людьми в Токио, «разрабатывать» новые духи, иногда даже действительно записывать новую песню. Мы так пересняли Барышникова и Нуреева, Павлову, Фреда Астэра, Айседору Дункан, Грегори Хайнза, Марту Грэм, Сэвиона Гловера[205], Майкла Джексона. Джексона отстаивала я. Эйми не хотела его включать, он, по ее представлению, художником не был, но я застала ее как-то раз в спешке, и мне удалось убедить ее, в то время как Джуди проталкивала «цветную женщину». Она опасалась из-за недостаточной представительности, это с ней бывало часто, что на самом деле означало: она беспокоилась, что́ могут принять за недостаточную представительность другие, и когда б у нас ни случались такие разговоры, у меня возникало зловещее ощущение, будто я в действительности и себя рассматриваю одной из таких штук, вовсе не человеком, а каким-то предметом — без которого определенная математическая последовательность других вещей останется незавершенной, — или даже не предметом, а некой концептуальной вуалью, нравственным фиговым листком, защищающим ту или иную личность от той или иной критики, и о ней редко думают вне такой роли. Меня это, в общем, не очень оскорбляло: меня интересовал сам опыт — все равно что быть вымыслом. Я думала о Жени Легон.