Время собирать виноград - [68]

Никто не заставлял его отречься от Эми. Он сам отошел от нее, спрятавшись за собственную тень. Дочь Налбантова могла вызвать подозрение у товарищей: Тина уверяла, что она — эгоистка, не способная понять их страдания, их борьбу. Но Эми была ему нужна — всегда, каждую минуту, на каждом шагу, она всегда была рядом; если побеждал он — значит, она тоже побеждала. В полиции все стало иначе, Желязко то винил себя, то искал ответа на вопрос, как он сюда попал, кто его предал. Презираемый, одинокий, униженный окружавшей его грязью, он терял сознание от побоев, но имя Эми оставалось для него святым. Пусть думают, что хотят. Он шкуру свою спасать не станет, будет молчать до конца.

Сначала им даже разрешили видеться. Эми приходила, плакала. Все считанные, отведенные на свидание минуты плакала, не поднимая глаз. Чувствовала себя виноватой? Но в чем? Зачем она сюда ходит, удивлялся Желязко.

Потом несколько недель она не появлялась. Может, перестали пускать? Посылала ему фрукты, свое вишневое варенье, а однажды — инжир и орехи. Желязко мог думать что угодно — что ее осуждают легионеры, отец, учителя, родные. А может, просто не выдержала: сырые стены тюрьмы, его разбитая голова, взгляды шпиков, кружащих вокруг каменного дома со львом на воротах, — этого действительно можно испугаться. Желязко мучило сознание, что он втянул ее во все это, пробравшись тогда, ночью, в розовые кусты возле ее дома…

Между тем клубок начал распутываться. Были арестованы Димчо, Стоян Чико, еще четверо гимназистов. Димчо не выдержал пыток, умер в больнице. Четверых как-то ночью в закрытом фургоне увезли в горы вместе с пойманными партизанами. Связали колючей проволокой, перестреляли и закопали неведомо где, чтобы после никто не мог их найти… Желязко узнал об этом от тюремного врача. Но почему о нем как будто забыли? Или, даря ему жизнь, хотят оторвать от своих, навсегда с ними рассорить? Зачем ему такая жизнь? Он бился головой о стену — ему не нужна была жизнь, купленная такой ценой. Он жалел, что не умер тогда, в полицейском застенке, или в те сырые ночи, когда под совиные крики их с Димчо вывели копать себе могилу. Гнев захлестывал его, сводил с ума; мысли рвались то к своим, то к Эми. Он и не заметил, что наступило время великих событий в сердцах всех людей, стонущих под бременем железной войны. А газеты писали, как скрещивать цветы, чтобы добиться невиданных сочетаний оттенков и красок. Ну и что? Теплые вечера на морском берегу давно уже убедили Желязко в бесплодности людских усилий напакостить зеленым звездам и светлому месяцу, ночным цикадам, светлячкам, свистящему ветру и шипению разбивающихся о берег волн. Он готов был принять свою долю — свою и тех, кто мыслил так же, как он; он знал, ничто не остановит их — да последнего вздоха, до тех пор, пока на земле не исчезнет зло. В одном лишь обманывался тогда Желязко — в том, что злу может прийти конец, что можно победить боль, гнев, обиду. Но тогда он верил в это всей душой. Как и тысячи других, чьи объединенные муравьиные усилия должны были погубить стоглавого змея времени. Это на их долю выпал долг срубить ему головы, и это они засучив рукава безжалостно взялись за дело — безжалостные прежде всего к самим себе. И верили, что, стоит им с этим покончить, как засияет солнце, исцелит все раны и отныне слезы всех несчастных будут литься только при воспоминании о прошлом… Нельзя забывать о минувшем дне. И Эми его тоже запомнит. Запомнит благодаря ему.

Неужели они ушли, отшумели — все те порывы, сотрясавшие его тогда: в лесу, в розовых кустах у каменного дома, который до сих пор так властно тянет его к себе?

Отлежится немного в больнице, думал он тогда, а дальше известно что — опять в тюрьму или в яму, к убитым партизанам и ремсистам из его группы. Когда Воевода впервые появился в больнице, Желязко мог уже вставать, ступни почти зажили. Тем лучше. Так или иначе отцу вовсе не обязательно знать обо всем и потом в одиночестве оплакивать сына у себя в Зеленково. Воевода сидел рядом с кроватью, изо всех сил стискивая железные кулаки. Не сердился, не упрекал, однако признался, что знает, кто предал Желязко. Позеленев от горя, тот возразил:

— Неправда это. Неправда.

— Не знаю, сынок.

— Передай им, что я так сказал.

— Да не мучайся ты так…

— Я тебя попросил, верно?

— Передам… Ты держись, сынок…

Не было на свете силы, которая могла бы заставить его согласиться с этим обвинением. Что бы там о них ни шептали. Не станет он никому ничего объяснять. Пусть думают что хотят. И осталась истина замурованной в позеленевших стенах: ни Желязко, ни Эми так и не узнали ничего достоверного.

— В Сан-Паулу идет дождь, — сказала она ему, когда снова появилась в подвалах охранки.

Все-таки как это ей удавалось проникать к нему?

— Очень сильный дождь в Сан-Паулу — каждый день дождь, дождь…

Глаза его сияли. Этих слов было достаточно, чтобы еще много дней и ночей провести наедине с палачами и выдержать.

— Но жители Сан-Паулу очень любят дождь.

Она говорила, она улыбалась ему из-за решетки. А потом ушла. И Желязко верил, что спешит она так, потому что торопится поскорее выплакаться подальше от этой темницы, где светилось одно его едва возмужавшее, изувеченное тело.