Время собирать виноград - [70]

Желязко месяцами пропадал в командировках, на объектах, выполнял задания, которым, казалось, не было конца. Себя не жалел. Может, потому ему так и хотелось, чтоб в доме всегда был кто-то, всегда кто-то ждал. Война разгорелась не на шутку. Оказывается, самое тяжелое наказание для современной женщины — это забота о доме, о детях, о том, чтобы провожать их в школу, встречать после уроков. Проще всего родить, забросить ребенка в ясли и снова задрав хвост носиться по улицам яловой телкой или тихонько отсиживать часы в какой-нибудь конторе. Так говорил он, возвращаясь из длительных командировок, а она злилась и с нетерпением ждала, когда наконец он снова уедет, чтобы спокойно забиться в свое кресло за тяжелыми шторами. Так выросла между ними стена — с годами все более непроницаемая, высокая. Строили старательно — чтоб ее благодатный холод давал себя знать, даже когда они пытались отогреться под одеялом.

Грохот водопада обрушился на него внезапно; Желязко подходил все ближе и ближе — нигде ни огонька. Неужели все так изменилось и он напрасно мечется в поисках следов, потерянных навеки? Вот удивится Воевода, вот обрадуется. Теперь уже не получится так, как в прошлый раз, когда отец написал ему, что видел его в кино и узнал: «Справа, рядом с большим начальством». Желязко на письмо не ответил, хотя все в нем было верно: наконец-то запустили в производство большой объект, ввод в строй которого задержался больше чем на два года. Неужели и правда помогло его прибытие на стройку, как было подчеркнуто во время торжества? Что могут изменить усилия одного человека? Верно, он себя не щадил — требовал, наказывал и порой с удовольствием слышал за своей спиной уважительный шепот: «Железный Желязко, сын Воеводы». Другие поносили его на чем свет стоит. Желязко награждали, переводили с места на место — ни одного дня покоя за столько лет. И вдруг, рассеянно следя за мелькающими кадрами фильма, он увидел ее. Но ведь не было никакой уверенности, что это точно она? Или очень уж не хотелось ему расставаться с привычной своей иллюзией: «В Сан-Паулу дождь, дождь…» Каждый вечер бегал он смотреть, как она сидит за роялем. Разбитый, обремененный годами и мыслями, он страдал от своей раздвоенности, от нежности — ах, да разве он сам знает, что ему нужно? Забил себе голову бог знает чем, а ведь ясно же, что иллюзия лопнула — давно лопнула, как детский воздушный шарик. А он все надувает, старательно надувает клочки резины, и весь этот мираж растет и растет, опутывает мозг — словно раковая опухоль, разрастаясь, опутывает организм метастазами. Сокрушительней всего этот его недуг подействовал на Тину; ничего она не пощадила, все отдала ему — свою юность, душу, белоснежное свое тело. Дал ли он ей взамен что-нибудь? Это ничто, сводящее его с ума, жизнь, которую он сам, своими руками запутал, — все это лишило его сил, нужных, чтобы просить о прощении; как и в те неверные дни, он хотел только того, что причиталось на его долю. Или ничего. Недавно кто-то намекнул ему, что настоящей виновницей провала была больная мать Эми. Возможно, ведь она не раз видела, как он кружит вокруг дома — вплоть до того злосчастного утра. Могла ли она понять, кто это — преступник, собравшийся подпалить их уютный дом, такой страшный и окровавленный среди цветущих роз, или просто юноша, спустившийся с гор, чтобы потребовать себе к празднику белую рубашку.

Пусть так — мать была полусумасшедшей; все равно он давно простил. И снова душу леденила знакомая, терпкая злоба: неужели даже самый светлый праздник обязательно несет с собой сомнения и ложь? Утешало одно — жизнь его была тяжелой и горькой, но прожил он ее не зря.

Желязко падал, цеплялся за корни деревьев, летучей мышью бился о белокорые стволы. Почему ему никак не удается перевалить через вершину, с которой так далеко видно? А может, он просто заблудился — водопад гремит на другом конце света, а он, словно букашка, ползет и ползет к нему в жалкой надежде когда-нибудь туда доползти. Вечер, а вместе с ним грозовой шум, произведенный кабаньим стадом, остались далеко позади. А те юнцы с автоматами на шеях — встретит ли он их снова? Вероятно, оповестили все пограничные посты. Еще бы — упустили сомнительную личность, двигающуюся по направлению к границе. К какой границе, спрашивал себя Желязко, — границе усталости, отчаянья, неведомой, еле мерцающей надежды?

Слева, там, где голубела вершина скалы, текла дорога на Белую воду, полицаи никак их не ожидали — джип стремительно врезался в их кучку, загремели выстрелы, закричали люди, корчась в предсмертных судорогах. Он видел их ужас, но тут же увидел и хлеб, застрявший в разинутых окровавленных ртах: полицаи остановились перекусить, прежде чем продолжить свой путь на юг, к плавным очертаниям чужих домов, туда, где зреют апельсины, где никто не знает о том, какой тяготеет над ними груз преступлений, предательства, подлости и убийств. Как может давать им дорогу земля, Беловодский источник — воду? Неужели действительно под небом есть место для всех? И всем земля дает хлеб? Апельсины? Воздух? Чтоб множилось, чтоб не прерывалось черное человечье семя? Хорошие шутки играет с людьми жизнь. Сталкивает их лицом к лицу, пулю с пулей. Василий Болгаробойца ослепил четырнадцать тысяч воинов и потом отпустил их — искать среди скал своего царя… Кто-то в джипе крикнул, чтобы не стреляли — полицаев нужно было взять живыми, но Желязко, завидев их штатскую одежду, их ненавистные, преступные, все понимающие лица, потеряв голову, рванулся вперед и смешал хищную полицейскую кровь с преломленным хлебом, с водой. Тина — за ним; раскололи выстрелами чистое небо, били их, убивали, а потом, окончательно обезумев, кинулись вдогонку за теми, кто попытался скрыться, и тоже перестреляли их всех до единого.