Время собирать виноград - [67]

Но Эми перевела разговор на другое:

«Я хотела показать тебе кольцо».

«Ни к чему это…»

Она не решилась помешать Эми надеть кольцо ей на палец, а потом так ему радовалась.

В последнее время Эми все чаще присаживалась рядом с ней за тяжелыми шторами, Тина сердилась, но прогнать ее была не в силах. Лучше всего было, когда Эми молчала. Но иногда принималась рассказывать — о путешествиях, о своих концертах за границей, и тогда Тине казалось, что они всюду бывали вместе, что она своими глазами видела переполненные залы, покрытые каменной резьбой дома с островерхими крышами, веселые, шумные ужины, каких у нее никогда не было. Все уже давно отшумело за бесшумными шторами, но она вновь и вновь устремлялась за Эми — на пристани, в аэропорты, в маленькие уютные бары, где в бокалах с кроваво-красным напитком позванивали кусочки льда, в галереи, украшенные статуями богов…

При этом Тина ни на минуту не забывала, что Эми умерла. Впрочем, почему умерла? Может быть, наоборот — это она умерла, а Эми жива? Странно. Лежит в земле, во мраке, а ведь когда-то так любила солнце, поля, лес, тучей нависший над Зеленковом. А теперь — лежит, и нет никого, кому пришло бы в голову откопать ее, чтобы дать хотя бы глоток воздуха.

Желязко, углубившийся в дебри гор, был глух к этим призывам. Свет манил его все выше и выше, к минувшим дням. И сдавленный крик Эми, и радость, разлитая в воздухе, в воде, — все сплелось в единый клубок: почему он здесь, почему один, не лает ли ему вслед рассвирепевший пес? Тот самый, который гнался за ним от самой генеральской дачи — через луга, виноградники, огороды, мимо тихих, смиренных людей, беспомощно смотревших ему вслед, не зная, что делать, как остановить эту бешеную гонку людей и собак. Они видели, как из кармана совершенно обезумевшего парнишки сверкнул огонь и, опалив пса, подбросил его высоко в воздух. Хищные зубы животного яростно щелкнули, кровавый закат захлестнул глаза.

И осталось в тех местах воспоминание, до сих пор живущее в разговорах детей и взрослых.

Он ринулся дальше по склону, перепрыгнул несколько оград, потом наконец зарылся в стог сена и задремал. Поздно вечером его снова обнаружили. И опять он мчался, словно преследуемый зверь, по лунным, ведущим на равнину тропам, вдоль которых залегли полицаи.

Ни для кого в группе это не было неожиданностью: все его товарищи жили в ожидании этого часа, знали — есть за что их преследовать. В течение одной только недели дважды взорвали немецкие цистерны, подняли на воздух железнодорожный мост, а накануне ночью подстерегли в горах машину с радаром и захватили ее. Было за что их преследовать, но Желязко хотел знать все. Случайно ли явились за ним на генеральскую дачу, превращенную в склад взрывчатки и оружия? Что именно известно полиции? Быть может, это предательство, провал изнутри? Желязко решился на отчаянную дерзость: вернулся в город, где по всем улицам стучали сапоги полицейских облав, и, скрытый кустарником, прополз вдоль моря до каменного дома Налбантова. Решил до утра пролежать во дворе, за кустами, а когда Эми пойдет в гимназию, тут-то он и появится, тут-то и поговорит с ней.

Ничто на свете не могло поколебать его решимость помочь своим, узнать о провале всю правду.

Шумели волны, заглушая его шаги. Странно — его преследовали, хотели убить, а он слышал все, что таилось в сердце этой осенней ночи, — тысячи тысяч лет. Шальная пуля может пробить ему грудь, а ночь по-прежнему будет длиться, море все так же будет вздымать волны и с шипением разбивать их, ревниво слушая предательские шаги на берегу; по-прежнему будут шелестеть листвой кустарники и поблескивать светлячки, похожие на осколки желто-зеленой луны. Как все-таки это жестоко: одно лишь мгновение — и мир перестанет для него существовать. Мир станет беднее на одну жизнь, трепетную, вдыхающую свежий его воздух. И так было всегда?

Мысль об этой несправедливости потрясла Желязко, но в то же время только подхлестнула его желание во что бы то ни стало выполнить задуманное. Ужом проскользнул он между корней, стеблей травы и бурьяна и замер лишь в саду Эми среди свежеокопанных желтых, алых и черных роз.

Потом все спуталось — вскрик Эми уже означал конец. Пока она выплакалась, пока промыла и перевязала его раны, К воротам уже подкатила полицейская машина. В белой (налбантовской) рубашке его свели вниз. И все обрушились на него — слева и справа. Желязко мужественно выносил все, но, когда на допросах всплывало имя Эми, терпению его приходил конец. И полиция, и свои — все хотели знать, как девушка оказалась замешанной в игру, какова ее роль? Он молчал. Он щадил ее — со страхом, с болью. Лишь потом, много лет спустя, найдет он точные слова для этого страха и этой боли. Но что из того? Как ни короток пройденный им путь, назад не вернешься. Потому и молчал, и терпел. Думал брать от жизни только добро — вот только бы научиться его распознавать, — пусть тогда зло подставляет ему ножку, не страшно. Хуже, чем сейчас, все равно не будет.

Все получилось не так. Теперь он словно деревья, растущие на северном, ободранном лесорубами склоне — голые, почти без веток; свистит, забираясь под кору, северный ветер, вздуваются похожие на ревматический отек наросты; сморщенные, робкие листья боятся всего: дождя, и солнца, и мартовского ветра с моря. Ни весна, ни лето, ни теплая осень — ничто не может заставить их расправиться. А рядом — в нескольких шагах — шумит могучими ветвями молодой лес; от зари до зари звенит птичьими голосами. Могут ли они, старики, по-настоящему радоваться этому лесу, который к тому же не устает насмехаться над их наготой, уродливостью, одиночеством; отлученные, оттесненные в сторону от родных зарослей, как прокаженные, торчат на облысевшем склоне те, кто выстоял против ураганов и безжалостной рубки — и пусть тела их украшены орденами и шрамами от ран, нанесенных ветрами и павшими деревьями. Зачем? Разве не понимают они, как нелепа эта выросшая за счет собственной наготы вершина, с утра до вечера обжигаемая солнцем? К чему им эта слава, добытая в сражениях с суховеями?..