Время собирать виноград - [37]

В стеклянной створке двери возникла все та же чужая рожа — взъерошенная, ухмыляющаяся. Когда-нибудь он таки саданет по этому стеклу — по всем на свете стеклам, флакончикам, зеркалам.

Желязко вышел в прихожую и остановился у гардероба. Надеть надо что-нибудь полегче, чтоб не стесняло в дороге. Долго перебирал укутанные в простыни, в чехлы, резко пахнущие нафталином вешалки. Куртки, пиджаки, свитера распахивали крылья и, нетерпеливо трепеща, рвались на свежий воздух. Наконец выбрал почти забытую бежевую безрукавку, купленную когда-то в Будапеште. Но она оказалась слишком широкой и длинной. Странно. Он с недоверием повесил безрукавку на место, вытащил пиджак, но и тот сидел на нем словно с чужого плеча. Набросил еще один — первый попавшийся под руку — и вдруг, обомлев, понял, что вся эта одежда — чужая. Кто-то другой покупал ее, берег — среди вещей были вообще ни разу не надеванные. Значит, это тот, другой, загадывал наперед, предвидел наступление недобрых, неверных времен, когда он зябко съежится под всеми этими вещами или, наоборот, франтом пройдется по унылому, обносившемуся городку.

Нет, не он хозяин всех этих вещей! Перемерил десять пиджаков, и все висят на нем как на вешалке. Словно куплены для человека вдвое выше и толще его. А может, в его тело и впрямь вселился этот уродец с отвратительной ухмылкой, вселился, и теперь именно он будет выступать от его имени. Нет, так не пойдет. Не бабочка же он, чтобы кружить и кружить вокруг бывшей своей куколки.

В конце концов Желязко все-таки подыскал себе одежду и обувь — то ли свои, то ли сына, торопливо натянул их и тихонько спустился по лестнице — бог с ним, с лифтом и его предательским грохотом. На улице он почувствовал удивительную легкость — словно бы у него внезапно выросли крылья. Так же вот, наверное, чувствовал себя и шеф Стоил (Желязко вместе с ним лежал в клинике доктора Рашкова), когда, раскинув руки, прыгнул из больничного окна, Тяжелое тело плюхнулось среди петуний и ноготков, а уже через час шеф Стоил, целый и невредимый, с тройным аппетитом уселся за ужин. (Хитрая медицина, знает, где сажать цветы.) Правда, выросшие тогда крылья долго еще покалывали и щекотали ему лопатки.

До чего же легко! Хотелось разбежаться, рвануть через улицу под носом у фырчащих машин, взлететь, затеряться среди облаков, в синеве дня, дотом под звон утренней звезды опуститься в лесу, как раз там, где ждет его отец — Воевода. А потом весь день и всю ночь рассказывать ему о тяжких, проведенных в разлуке днях. О встречах с теми, кто знал и отца и сына. Или, может быть, молчать — рядом, плечом к плечу, весь день и всю ночь, — молчать и понимать друг друга, как бывало в те безумные, пьяные дни, когда они, гневные и жестокие, подняли оружие друг на друга.

Он найдет его: после всего, что он вытерпел в клинике, дома, за эти сотни лет метаний по службам и объектам. Весь лес обыщет, но найдет. Наконец-то и Желязко может позволить себе побродить по земле без всякой цели. Но почему — без цели? Он должен услышать отцовский голос, отцовские слова — пусть судит, главное — снова быть вместе, а там будь что будет.

Желязко пересек развороченное кладбище, которое еще с прошлой весны переводили на другое место — что поделаешь, городок что ни день раздается влево и вправо, глядишь, через несколько лет покойники могли бы оказаться в самом его центре. Работа кипела днем и ночью — рыли землю, выкорчевывали мраморные плиты; рыдали старики над холодными крестами; эх, больше о себе — привыкли что ни день ковылять по просторным, продуваемым морским ветром аллеям. А что потом? В конце концов отступились и они, новое надвигалось со всех сторон — и все на них, на стариков; на пустырях как грибы вырастали многоэтажные дома, за домами, в небе — трубы химических, металлообрабатывающих и бог знает каких еще заводов. Текла человеческая река, тащила на себе автобусы и машины, и морские суда резали еще недавно сонную гладь озер, по берегам которых, казалось, только вчера ползали раки. Вытянулся и заблестел, как змея, парапет набережной, прямо из моря поднялись краны, посмотришь издали — чистый лес. Желязко еще помнил ободранные парусники местных рыбаков, чахоточные котлы приморских фабрик. Утро сделало бодрым его шаг, оживило давно притупившуюся способность воспринимать чудеса. Подавленный, одинокий, вступил он в грохочущий поток разбуженного дня, и что-то — неизвестно откуда и почему — всплеснулось в нем: он был жив, и глаза его хотели видеть хорошее.

Тенистые аллеи кладбища вели прямо к автостанции, но ноги понесли его в обратном направлении — к морю. Как всегда. Куда бы он ни ехал, как бы ни спешил, он прежде всего должен был побывать на берегу. Шоферы знали эту его слабость и, уже не спрашивая, сворачивали к морю на первом же перекрестке. Сейчас он был один — никуда не торопился. Можно было хоть целый день бродить по усатым, пропахшим ракушками скалам. Или по саду бывшей генеральской дачи, где он когда-то снимал комнату. В дом, естественно, заходить не стоит: теперь там резиденция видного софийского шефа. Красивая, стройная барочная дача, вон она высится над деревьями. Не мог забыть ее Желязко, поэтому даже не поинтересовался, кому она досталась. В саду тихо, лишь птицы шелестят в зарослях инжира, — то ли спят еще новые хозяева, то ли просто не приехали этим летом. (Зимой в ней самовольно поселилось несколько бесквартирных семей из Восьмого цеха; и шуму же было, когда их оттуда выдворяли.) Можно было спуститься к морю. В такое тихое утро неплохо посидеть с удочкой или забросить невод; он уже и не помнил, когда этим занимался — вечность назад, а его приятели и помощники позволяли себе такое каждое воскресенье. Выбирались из дому затемно, у каждого своя лодка. Желязко знал, где они их держат, и подумал, что мог бы хоть сейчас взять одну. Почувствовать бы, как напрягутся мышцы, припухшие и белые, словно рыбьи животы, упереться бы пятками в днище, вздохнуть поглубже и тянуть, тянуть — до бесконечности, пока не закружится голова и не заболит каждая косточка, складочка, каждая клетка; пока не перехватит дыхание.