Время смерти - [48]

— Вы дрожите, вам холодно, господин Катич. С завтрашнего дня начну топить. Дрова дорогие, мужики господам отплачивают за войну.

— Нет, мне не холодно. Это вы дрожите. — Он прижался к спинке кресла, чтобы унять дрожь. За такой ночью должен последовать еще более ужасный день. Немедленно написать письмо Милене. Вероятно, вовремя эвакуируют госпиталь из Валева. Если в жизни царят вечные законы, если всему известен конец, то почему люди всегда совершают роковые ошибки? Почему к кладбищу не идти каким-нибудь иным путем? Существует ли он?

— Ко мне Бацко забегал, рассказывал о последних телеграммах. Ловко нам свинью подложили наши великие союзники. Так и надо, раз мы как скотина погибаем за буржуев и империалистов.

— Вы социалист?

— Я, господин Катич, красный с тех пор, как себя помню. Таким я и умру. Я Светозара Марковича слышал в Крагуеваце и несколько раз его бесплатно, как товарища, брил. Я ненавижу Пашича и его радикальных жуликов больше, чем турок. По мне, так хоть под болгарином, немцем, турком жить, только пусть Пашича сбросят с сербской шеи. Скажите мне вы, независимые — вы вроде бы чем-то отличаетесь от пашичевцев, — за что у меня швабы Должны убить единственного сына? За чье государство он погибает, спрашиваю я вас, господин депутат? За короля и буржуев? За вашу свободу на нас ездить и нас погонять?

Он порезал его, и Вукашин вздрогнул:

— Вы меня чуть не зарезали! Успокойтесь, пожалуйста!

— Я очень рад, что вы у меня сегодня первый клиент. Вас считают честным и опытным. Не знаю — вы недолго были министром, недолго находились у кассы.

— Прекратите, вы царапаете меня!

— Когда этот жулик Пашич убежит в Скопле? Бацко сказал, что вы с Пашичем вчера вечером два с половиной часа просидели с глазу на глаз.

— Правительство не переедет в Скопле. Сын у вас на фронте, и нет смысла, почтенный, распространять ложные вести и сеять панику. Сейчас самое важное — сохранить спокойствие и веру в себя.

— Сейчас, господин мой Катич, самое важное то, что головы крестьян и рабочих стали дешевле овечьих. Трактирщики, торговцы, баре просиживают свои задницы в тылу да в штабах. Я спрашиваю вас, за чью родину погибают крестьяне и рабочие?

— Мой сын ушел добровольцем. И дочь — санитарка в Валеве. Я прошу прощения, что должен об этом сказать.

— Всяческое вам уважение за это. Что у вас кровь не совсем выцвела. Я слыхал, как вы говорили в парламенте. У меня и газета есть, где описано, как вы освободили Пасу Пелагича[44] из сумасшедшего дома… Есть у меня и твоя фотография с Васой Пелагичем, когда ты был нам товарищем. Хочешь, покажу?

— Не нужно. Я спешу.

Цирюльник продолжал яростно поносить Пашича, союзников, капиталистов.

Он не слушал. Что за день! Миновал нескольких цирюльников и угодил к социалисту. Чтобы тот напомнил ему о прошлом, втаптывая его, оплевывая своей трудовой, мелкой ненавистью во имя великой идеи. Фатальной идеи для молодого народа. Духовная мания величия балканской нищеты. Сербская трагикомедия. Да, и он в это крепко верил. Поэтому и был социалистом. Неужели сейчас только Иван и Милена спасают его от презрения этого разгневанного брадобрея? Иваном и Миленой должен он доказывать свою гражданскую честность и свой патриотизм. Куда зашла жизнь? Вот и лицо у него без глаза и без подбородка. Почему в такую рань опять зовет его Пашич? Может, в самом деле готовит капитуляцию? Ищет поддержки, чтобы начать мирные переговоры? Он никогда не играет ва-банк. Никогда не ставит только на одну карту. Он предпочитает небольшую, но верную власть, нежели полную, но ненадежную. Этот мастер, скорее всего, и не за мир, и не за капитуляцию. За царствие небесное — тоже нет, наверняка. И не терзают его принципы, и не думает он о последовательности. Если сегодня станет петлять, нужно требовать его отставки. Осудить его как неспособного руководителя и воинственного труса.

— Массировать лицо не нужно. Разрешите мне самому умыться. Хоть вода есть, несмотря на войну. Полейте холодной.

— Я слыхал, господин Катич, будто в Пеште и Вене цирюльни не воняют.

Помолчав, он заплатил ему в два раза больше.

Цирюльник с гадливостью вернул лишнее и рявкнул:

— Во время войны я бакшиш не беру!

Не попрощавшись, Вукашин вышел. Ему было плохо, его тошнило.

Медленно шел он к зданию, где размещалось правительство. Без четверти восемь. Нужно выпить кофе и немного прийти в себя. Вот корчма «У Калчи». Полно народу. Может, здесь удастся спокойно выпить кофе. С трудом протиснулся он сквозь шумную толпу к стойке; его прижали к самой стене, и это было ему на руку. Воняло ракией, воняло табаком, воняло людьми. Попросил двойной кофе покрепче, ждал, слушал.

— Чира, двойную лютую. Ты, Бацко, что-то слишком много плохого слышал. Хорошо вам, если вы не слыхали. И мертвым. Говори, Бацко, я ночью глаз не сомкнул. Отступление продолжается. Я тоже на заре смылся от бабьего воя и стонов. Вторая армия целую ночь бежала. Слушай, не мой сейчас посуду. Вы там, в углу, не стучите костяшками. Оставляют Белград? Точно, убогие вы мои господа. Мир кровавый и темный. Пашич с рассвета сидит один в кабинете. Никто не знает, о чем он говорил по телефону с воеводой Путником. Никого не принимает. Ни Протич, ни Пачу