Время смеется последним - [16]

Короче, в субботу после репетиции она не с нами: у нее свидание с Лу. Мы, как всегда, идем в «Мабухай», потом едем к Алисе домой. Мы уже хозяйничаем тут вовсю: лопаем йогурты, которые ее мама делает в специальной йогуртнице со стеклянными стаканчиками, валяемся на диване в гостиной, закидываем ноги в носках на подлокотники. А один раз ее мама приготовила горячий шоколад и принесла нам в гостиную на золотом подносе. У нее большие усталые глаза, и жилки на шее при каждом движении ездят туда-сюда. Джослин мне тогда шепнула: богатые хозяйки любят угощать, им же надо перед кем-то красоваться, трясти своим добром.

Но сегодня Джослин с нами нет, и я спрашиваю: Алис, а те старые школьные формы — помнишь, ты как-то говорила, — они у тебя сохранились? Она смотрит на меня удивленно. Ну сохранились.

Мы с Алисой поднимаемся по лестнице, по мягким ворсистым ступенькам, в ее комнату. Тут я еще ни разу не была. Комнатка меньше детской, на полу лохматый голубой ковер, обои в косую бело-голубую клетку. На кровати гора мягких игрушек — почему-то одни лягушки: ярко-зеленые, бледно-зеленые, ядовито-зеленые, у некоторых игрушечные мухи пришиты к языкам. И лампа на тумбочке в форме лягушки, и подушка тоже.

Ого, говорю, не знала, что ты такой фанат лягушек.

А она: мало ли чего ты про меня не знала.

Я первый раз у Алисы одна, без Джослин. Алиса со мной какая-то другая, будто не старается каждую минуту понравиться.

Она открывает шкаф, встает на стул, стаскивает сверху коробку со школьными формами: вот зеленый клетчатый сарафанчик, она его носила в младших классах, а вот юбка с матроской, это в средних.

Я спрашиваю: тебе какая форма больше нравится?

Никакая. Что за радость ходить в форме.

А я бы походила, говорю я.

Это ты так шутишь?

Как «так»?

Ну как вы с Джослин всегда перемигиваетесь, типа вам оборжаться, а я не въехала.

В горле у меня пересыхает. Больше не буду, говорю я. Перемигиваться с Джослин. Алиса пожимает плечами: да плевать.

Мы сидим у нее на полу, на ковре, ее школьные формы разложены у нас на коленях. Алиса в драных джинсах, глаза толсто обведены черным, но волосы длинные и золотистые. Она тоже не настоящий панк.

Помолчав, я спрашиваю: а почему твои родители нас сюда пускают?

Не родители, а мама и отчим.

Угу. Все равно, почему?

Наверное, чтобы удобнее было за вами приглядывать.

Здесь, в Си-Клиффе, сирены в туман так воют — кажется, будто мы с Алисой плывем куда-то на корабле вдвоем, а кругом не видно ни зги. Я обхватываю колени руками. Мне страшно не хватает Джослин.

И сейчас, спрашиваю я, приглядывают?

Алиса глубоко вздыхает. Сейчас они спят.

Марти, который скрипач, у нас совсем не в тему, он не то что не из нашей школы, он вообще уже второкурсник, учится в Калифорнийском университете в Сан-Франциско, мы с Джослин и Скотти, если он не завалит алгебру, тоже будем поступать туда в следующем году.

Бенни, предупреждает Джослин, если ты выпустишь это страшилище на сцену, народ офонареет.

Бенни кивает: вот и проверим, как он офонареет, — смотрит на часы, типа считает что-то в уме, — через две недели, четыре дня, шесть часов и сколько-то минут.

Мы выкатываем на него такие шары: ты про что? Наконец он торжественно объявляет: звонил Дирк Дирксен из «Мабухая»! Мы с Джослин визжим и кидаемся его обнимать, а для меня это как электрический разряд — мои руки касаются его тела. Я помню те несколько раз в жизни, когда я обнимала Бенни. Каждый раз я узнавала о нем что-то новое: сначала что кожа у него горячая на ощупь, потом что мышцы такие же крепкие, как у Скотти, хоть он и не разгуливает с голым торсом. А сегодня я узнала, как у него бьется сердце: оно ткнулось в мою ладонь, прижатую к его спине.

А кто еще знает? — спрашивает Джослин.

Скотти, конечно. И Алиса тоже, но мы пока пропускаем это мимо ушей: после будем злиться.

У моей мамы родня в Лос-Анджелесе, поэтому Джослин звонит Лу от меня: в нашем счете за телефон одним разговором больше, одним меньше, никто не заметит. Я лежу на кровати в родительской спальне, на цветастом покрывале. Джослин рядом набирает номер, клацает длинным черным ногтем по кнопкам. Из трубки доносится мужской голос, и до меня вдруг доходит, что Лу существует, Джослин его не придумала. Не то чтобы я ей не верила, но все же. Только вместо «привет, красавица» он говорит: я же сказал, я сам тебе буду звонить.

Извини, потерянно бормочет Джослин, но я выхватываю у нее трубку: что, так теперь принято здороваться с девушками? А он: черт, это еще кто? Я отвечаю: Рея. Он вроде успокаивается. Очень приятно, Рея. Вот что, передай-ка трубку своей подруге.

На этот раз Джослин забирает телефон и отсаживается от меня подальше. Говорит почти все время Лу, Джослин молчит. Через пару минут она оборачивается и шипит мне, чтобы я ушла.

Я молча встаю и закрываю за собой дверь родительской спальни. На кухне у нас растет папоротник, подвешенный на цепочке к потолку, роняет в раковину мелкие бурые листочки. На окне занавески с ананасами. Двое моих братцев копошатся на балконе, прививают что-то на росток фасоли — младшему опять поназадавали кучу всего по биологии. Я тоже выхожу на балкон, свет бьет в глаза. Пытаюсь заставить себя смотреть прямо на солнце, как Скотти.