Время сержанта Николаева - [54]

Подозрительно улыбается дружище Горкин из-за чашки — а вдруг я опять переменился? “С легким паром, давай чайку с травкой, головка, наверно, бо-бо?” “О...да”, — ответил я. Если бы не пауза страдания, то получилось бы аристократичное “о да”, что совсем не входило в мои планы и могло оскорбить сердечного соседа. Вдруг нос, который долгое время казался мне импозантным, а теперь мягкий, поникший, сдутый с похмелья, очутился у моего плеча (низенький человек Горкин), и Горкин бережно ухватил мои волосы сзади двумя своими серыми пальцами. Я вздрогнул незаметно, как от чего-то развратного.

— Пора стричься, — сказал Горкин и церемонно отошел к плите, отвернулся, как для какой-то немой каверзы.

Я тоже получил повод хохотнуть — я вспомнил причудливую натуру Горкина: даже после жесточайшей пьянки наутро он был как огурчик, еще более бодрым, вертлявым, соленым. Любил вместо похмельной чарки употребить душистый отвар и (что я заметил), намаявшись, находившись, неожиданно предлагал кому-нибудь подстричься. Уговаривал, настаивал, божился.

Стриг он самозабвенно. Если не успевал улизнуть Борис, то стриг его втянутую в плечи белую, подростковую макушку. Или обольщенную Тамару, или полуживого заночевавшего собутыльника, или свое отражение в приставном зеркале. Тосковал вслух об американской машинке.

Что касается меня, я против колющих предметов в знобких, ходящих ходуном руках Горкина, левши, хорохора, медиума, в детстве — живодера. Тем более нельзя ему доверять голову.

Он и не упрашивал, терпел, не навязывался. Только красноватое, плавающее, выжидательное око и наэлектризованность кожи выдавали его мечту завладеть моей головой. На этот раз я ушел невредимый, неуступчивый, неприступный, неравный, из последних сил вежливости симулирующий нездоровье. Глаза бы мои вас не видели. Пора было полакомиться. Бочком, мешкотно, нарочито косолапо, на притворно гнущихся ногах — назад, в свою угловатую “пазуху Христа”.

Тут и вышла в коридор в переливчатом, вишневом пеньюаре, пропуская вперед, как кошку, морозный сквозняк, Тамара Павловна, вялая, вывихнутая, выжелченная, с открытыми, пятидесятилетними руками буфетчицы, которые я вчера слюнтяйски лобзал.

— Доброе утро, — улыбнулся я, как доброй знакомой.

— Доброе утро, — повторила она мою любезную и памятливую усмешку.

Сейчас они подстригутся.

Ага, бешенство моей тоски. Так бы я назвал то, что периодически служит причиной наших с женой размолвок, декоративных, но от этого не менее ожесточенных, разрешение которых мы оттягиваем силком, упираемся, бычимся. Все равно что на сцене: когда нет содержания, форма раскалена докрасна. Позавчера Татьяна, не очень-то считаясь с моей мрачностью (кто, в конце концов, беременный?), невозмутимо осведомилась:

— Ты не хочешь сходить в магазин?

Ох уж это “не хочешь”. Ведь знает, что непременно надо. Возмущает невозмутимость. В моем зрении стало красно, я с силой выдернул шнур телевизора, из розетки посыпались искры, изображение клокочущего, политизированного города, который я только что ненавидел, поперхнулось, сжалось, как будто кадр переехали танком. Заперся в туалете, сидел, не спуская брюк, на унитазе, баюкая свой гнев. Когда-то гнев считался пороком, плебейством. Рассуждал, пока за дверью не закашляли вороньим горлом (Тамара). Испуганно спустил воду. Вернулся.

В комнате на моем месте сидела жена с окаймленными краснотой ноздрями перед мертвым телевизором. Я хотел было сразу приголубить ее, но заметил в ее стойких алмазных слезах только начало приятного страдания. Остальное она приберегала на ночь и на следующий день. Зачем же отнимать приятное у человека? В результате — обычная по долготе цезура в два дня. Ложились под разные одеяла, претерпевали, настаивались, засахаривались каждый сам по себе. Сегодня моя голова поползла сама собой к ее накалившимся грудям, а самостийные руки прилипли к ее каким-то иным, новым бедрам. Что делать, люблю. Жаль звук у этого слова несерьезный, улюлюкающий.

Теперь она опять сидела на углу кровати, смотрела по телевизору американский баскетбол. Я подошел, сел на пол (непонятно, почему такой холодный, никогда таким не был, как будто под половицами — улица). Нахально поцеловал руки туда, куда обычно “приветствовали” в лучшие эпохи, — в мягкое, тканевое, застиранное основание фаланги.

— Вспомнил. Не надо уж, — сказала жена, никак не изменившись.

— Завтракай. Все остыло.

Что привлекало ее в этой бешеной негритянской игре? (Детройт выигрывал у Портленда.) Огромные мускусные парни в огромных бело-зеленых кроссовках (каждая пара — несколько десятков тысяч рублей) прыгали к потолку, сотрясали щиты и этим зарабатывали огромные деньги. Мне кажется, она думала о том, как дурно пахнет их серебристый пот, несмотря на их большую, непобедимую красоту. В их семьях совершенно другой ритм жизни.

Я недоверчиво любовался завтраком: на тарелке — розовато-бурые, влажные ломтики ветчины, уже с бесстрастной обыденностью описанной мировой литературой, горка зеленого горошка с подтопленным обмылком сливочного масла, на другой тарелке — жареная булка, посыпанная сахарной пудрой, рядом в чашке — кофе. Два конусоидных трюфеля в пестрой и толстой обертке. Завтрак безнадежного времени.