Время сержанта Николаева - [53]

Я поражаюсь, зачем они прикрывают свое сожительство фиговым листком придурковатости. Что им кажется противозаконным? Как бы там ни было, в этом наивном камуфляже мне видится, может быть, единственное целомудрие этих славных людей. Я с удовольствием поддерживаю их игру в благопристойность. И жене заказал то же самое.

Я не опускаюсь в ванну — брезгую, предчувствую дурные, лоханочные ассоциации. Я только философично стою под душем. Вместе с замысловатыми шатаниями по городскому центру, рысканием на книжных полках, ворошением будущего, слюнявой дремотой, озиранием на солнце и т.п., тихим, неазартным, междустрочечным, это неподвижное обтекание в ванне составляет лучшую часть моего моментально растворяемого бытия. Вот и все, что я думаю о бытии. Я стою навытяжку в спринцующем водопаде, только иногда бесполезно смахивая струи с лица. Вода ваяет. Не надо мешать жизни. Если бы не внезапные перепады температуры в смесителе (от холодного к кипятку), можно было бы и умереть под душем. Я скрупулезно намылился, натерся, побрился, зараженный какой-то убийственной тягой к стерильности (мне казалось, что и родинки — это грязь, лишнее, несимметричное). Угнетаемый паром, который, оседая на кожу, липкий, подгрызал мне корешки сухой чистоты, я вышел из ванной, пышноволосый, с мелким тиком в висках, красный, красивый, двадцатидвухлетний. Конечно, более зрелый и менее симпатичный.

Горкин. Чем больше готовишь одиночество, тем вернее натыкаешься на мелкого беса. Сидит на табурете в трусах, раздвинув вспученные ноги бывшего велосипедиста. Пьет ароматную жидкость, в дымке которой его понятное после вчерашнего благорасположение, красные глазки, перхотная плешь отдают медной самаркандской чеканкой. Нехорошо, все коварство у меня связано с Востоком. С поножовщиной, с изощренными пытками, вспыльчивостью, черными ночами, клокочущей речью. Нет, Горкин совсем не азиат, чересчур дурак и болтун для этого. Но что-то удивительно бесстыдное, заморское заключено в его крупном, поджаристом, как пирожок “самбуса”, носу. Чего уж кокетничать, с некоторых пор я органически остерегаюсь носатых мужчин. К чести Горкина, он отнюдь не куражлив. Пьяная эйфория делает его беззащитным хвастунишкой. Вчера я в этом убедился. Кой черт потянул меня в их соблюдающий приличия притон!

Какие-то паучьи нити, с которыми, между прочим, можно жить вечно, со дня нашего переезда сюда протянулись от дверей их комнат к нашей. Горкин сразу хотел установить добрососедские связи, стал намекать почему-то на свои острые зубки, дотрагиваться до меня и до жены, водить по квартире, даже по лестнице на чердак, учить открывать окна, краны, спускать воду в унитаз, звонить в дверь, постукивать по телефону, чтобы тот исправно работал. Я, естественно, учтиво отстранялся. Жене он тоже быстро надоел. Тамара Павловна с вящим высокомерием объясняла, на место какого подонка мы въезжаем.

Во всем их напоре белыми нитками проглядывал обмусоленный накануне план опутывания: накинуться на молодых, не дать им перевести дыхание, дать понять, кто здесь хозяин, задавить. Кажется, если что их и окорачивало удивительным образом, так это наши с женой профессии — учителя, как будто матерые пройдохи до сих пор подчинялись пиететам детства.

Жена взяла тем, что даже не собиралась понимать их борьбу за власть (я ее ни о чем не предупреждал), меланхолично ставила чайник куда хотела, запиралась в ванной, вешала свой стульчак, с непривычки говорила по телефону пока не наговорится. Мне было даже неловко за ее основательность, которую можно было принять за наглость. И весело, непринужденно. Жена отказывалась замечать поразительно узкие, сочащиеся прищуры глаз Тамары Павловны, ее гомерические хмыкания. Куда уж более красноречиво. Я тоже неприступен по-своему: домосед, молчун, не рыбак, не картежник, не автолюбитель, не болельщик. В одном я компанейский — когда дело касается выпивки. Этим пристрастием вчера я и воспользовался, как презервативом.

Моя цель была выстрадана по всем канонам прекраснодушия: проникнуть в другой класс людей и разоружиться и этим, прямотой, циничной прозорливостью, прибедненностью разоружить и их. Я убежден, что никто не в силах устоять, когда ему говорят правду о его пакостных мыслях, но тут же поправляются, что не переживайте, мол, и наши мысли пакостны, так что давайте не будем рыпаться и подсыпать тараканов в соседский суп, и бессмысленно, бессмысленно выживать друг друга из вечной коммунальной квартиры. Неужто вы думаете, что на наше место не будет жильцов?

Получилось все, разумеется, не так душещипательно, тем более что я долго ждал пьяного разгона (Горкин с Тамарой были заинтригованы моим визитом, на мою бутылку водки выставили две свои). Кажется, я так ничего и не смог им объяснить. Помню: пил за дружбу, сетовал, ручки целовал, даже извинялся направо и налево. Они поняли так: смирился, сломали, да и парень-то вроде свойский, не джентльмен. Как только отношения были так превратно истолкованы, говорил в основном один обрадованный Горкин, чувствующий в себе призвание тамады. Бутылку коньяка (мою) пили уже без Тамары, путаясь в именах, комнатах и раковинах...