Время сержанта Николаева - [44]

— Какой замечательный ежик! — сказала она и стала наклоняться, чтобы схватить его, по крайней мере рассмотреть детально, но “замечательный ежик”, понюхав на расстоянии ее руки, побежал наутек и от клумбы, и от ее полных, сияющих отсветами рук.

“Даже ежу противны эти придурки”, — подумала Шурочка о Лохматом и Юрии Юрьевиче, обида на которых, в сущности незаживающая рана, вспенилась в ней, когда она, исполненная ехидной ретивости, привела их не к “мерседесу” (мол, погодите, будет вам сейчас), а к шапочному разбору, когда даже облако пыли от автомобиля то ли осело, то ли просочилось в верхние слои неба. Она надеялась не на какие-то отличия, не на милость Нового, на которого ей плевать с большой колокольни, а на то, что Лохматый и Юрий Юрьевич, эти спевшиеся и спившиеся начальнички, наконец-то предстанут перед всем народом, если не перед страшным судом, наконец-то хлебнут позора по заслугам.

Днем Шурочка легко обнаружила их в квартире Лохматого, они накачивались пивом и пахли сухой рыбой, кажется, плотвой, мелочью. Лохматый, Гена, низкий и лысый, встретил ее в майке, небрежно задранной выше голого пупка. Майка была залита чем-то коричневым, чем именно, Лохматый, у которого язык был самым большим тружеником, поведал ей сразу же вместо приветствия.

— Знаешь, Шурочка-Шуруп, моя Нинка, такая неумеха, такая прореха, не то что ты, вон какая круглая, вон какая теплая, чистый курник, дай я тебя поцелую, напрасно не хочешь, я целуюсь как индиец, — так вот подает мне сегодня кофе в постель, да подает неловко, не на меня смотрит, а в телевизор пялится, чашка с кофе, конечно, валится на меня, и вот, пожалуйста, пятно на репутации, так сказать, все течет, все из меня: да ты не обращай внимания.

Очень он ей был нужен — обращать на него внимание. Юрий Юрьевич улыбался как христосик, лишенный даже сил христосика.

— Это у них, — мигнул он Шурочке, заваливаясь на ту же сторону, каким глазом мигнул, — “кофий в постель” называется.

Ну, Шурочка, конечно, тут им и выдала и кофе в постель, и какао с чаем, и другие зажигательные смеси.

— А вы знаете, начальнички, — подбоченилась она высоко, почти в груди, потому что именно оттуда у нее начинались вздернутые бока, — а вы знаете, что у нас уже новый начальник?

— Как Новый? Где Новый? — наложили они полные штаны.

— А так, приехал уже. Квартиру себе, думает, какую занять. Где, говорит, прежнее руководство прохлаждается? А оно вот, пожалуйста, водку пьянствует. Пропили все. Им все равно. Им здесь ничего не дорого.

— Подожди, Шурочка. Что ты нам уши крутишь? — первым почувствовал паленое Лохматый. — Где Новый? Веди нас к нему. Или лучше мне одному его встретить, как хозяйственнику.

Юрий Юрьевич соглашается и не понимает того, что Лохматый уже начинает оттирать его в сторону, примеряется шею гнуть перед Новым.

— Нет уж, — вступилась Шурочка за Юрия Юрьевича. — Новому как раз Юрий Юрьевич нужен, а не вы, Геннадий Иванович. Сидите вы лучше здесь, пиво жрите.

— Какая ты грубая, Шурочка! — обиделся Лохматый, и они пошли втроем.

Лохматый в майке, Юрий Юрьевич с убитым лицом, Шурочка посредине, всем своим величавым видом указующая дорогу, иногда даже брезгливо поддерживающая одного и другого. Пришли, а столб пыли от “мерседеса” трусливо улетучился, даже народ, неблагодарный, расползся по своим щелям. Постояли у ворот. Шурочка тогда плюнула на место, где стоял “мерседес”, и на нежных, близких друг к другу ногах, направилась в пионерскую комнату, а эти двое расположились на камнях клумбы.

Лохматый стал рассказывать, как он возил сюда эти камни, чтобы было красиво на территории, чтобы глаз отдыхал, как душа. Стал рассказывать и то, что именно он собственноручно построил в “Чайке” практически все. Шурочка и слушать не хотела, а Юрий Юрьевич меланхолически молчал.

— Игровой павильон кто построил? Я. Да без меня кто чего... Кирпичи отсыревали. Песка вместо шестидесяти кубов нужно было тысячу, десять тысяч кубов. Все на себе. А потом склад кто поднимал? Опять я, Геннадий Иваныч. Сетка рабица оказалась крупнее, и бетона не хватало, а он ведь стынет... А теперь нас, Юрич, под зад ногой. Так Новый выразился?

Юрий Юрьевич машинально кивал. Шурочку возмутило и то, что Юрий Юрьевич плакал, как будто он действительно что-то полезное и вечное сделал для “Чайки”, что он обнимал эту злосчастную дохлую сосну, которую уже давно нужно было спилить (как еще детям на головы летом не рухнула), а он плачет, плачет и скулит, что прощай, мол, моя дорогая сосна, мол, чуть ли это не я тебя посадил. У Шурочки руки чесались убить одного и другого; она очень хотела, чтобы они увидели ее демонстративное презрение, так зловеще она заглядывала в их глаза, но они и этого не видели, они видели только свои постыдные пьяные сопли.

“Все из-за них, — думала Шурочка. — Не конкретно из-за этих придурков, но из-за таких, как они”.

— Ты что, змей, свет на территории не включаешь? Ты сторож или я сторож? — сказала Шурочка громко, входя в сторожку и включая в ней свет.

Змей, т.е. сторож Петя, медленно поднимая глаза от избытка света и крика, привстал на локтях с топчана, посмотрел в окно; на столбах горит, небо плотное, луне не продраться.