Время сержанта Николаева - [42]

Когда мгновенно стало темно (читатель ждет уж рифмы... нет, не рифмы, а того, чего всегда ждет читатель, даже самый терпеливый, а именно извержения сюжета, то есть не очередной метафоры или описания пустыря, а развязки, сведения счетов, разрешения от бремени (помните, старшие пионеры ходили в кусты), последней страницы, последнего слова, конца, конца, т.е. не послабления жизни), Шурочка какое-то время машинально рылась в потемках бывшей пионерской комнаты, уже не смахивая слезы, уже рыдая в полный голос, знаете, с тем внутренним давлением, которому гордые натуры никак не дают выхода, а когда дают наконец, то выход этот получается таким горьким, таким малосодержательным и писклявым, что это как будто и не рыданье вовсе, а так, чихнул хорошо воспитанный человек, неслышно, в руку, зажимая нос.

“Кому это все помешало? Ох-ох-ох”, — мужественно всхлипывала она, разглядывая огромный альбом с фотохроникой “Чайки” за позапрошлый год, и честно боялась, что у нее не хватит выдержки и она попросту убьет того человека, который заглянет в комнату, этим пухлым и дорогим ее сердцу фолиантом, закричит дико: “Что вам нужно?” — и бросит этот альбом в голову любому. Даже если это будет ее любимчик Димка Селезнев или девочка из детдома Света Пономарева. Все равно бросит. Она еще громче, т.е. сдавленнее, на высоких нотах, спорадически заревела, как могло показаться, захныкала и скоро затихла. Она ясно почувствовала темень в помещении. Занавески были не запахнуты, на слоисто-темном, густо-сером небе не было ни звездочки, на улице было мрачно. Она подумала, что Петька, вероятно, до сих пор еще спит, уличное освещение не включил и вряд ли кто кроме нее догадается поднять задницу это сделать. Хотя, зарасти все репейником.

Она включила свет в пионерской, намереваясь продолжить ревизию находящегося в ней имущества. Ничего вам не оставлю. Ее пресно-белое, дрожжевое, чем она даже кичилась, не понимая, за что любят худых и смуглых дур, кругленькое, довольно маленькое лицо в соотношении с ее раздутым туловищем при свете люстры стало нагреваться. Но голова не кружилась, тянущих болей в низу живота не было, и, казалось, было совершенно сухо, даже, как это ни смешно звучит, как-то подгорело в пространстве между ног. Когда у Шурочки бывали месячные, это становилось известно и чувствительно всему лагерю. Шурочка и сама не торопилась скрывать в те дни своего особого статуса. Кажется, ей доставляло удовольствие знать, что о ее тайной женской функции осведомлен широкий круг людей. Ее работоспособность тогда если и не повышалась резко, как приток крови, то во всяком случае балансировала на грани взлета и упадка. Вспышки гнева, сопровождаемые покраснением даже ее пупырчатых икр и локтей, пунцовостью окоемка предельно, тупым углом раздвоенной груди, адски слаженным красноречием, сардоническими взглядами ситцевых светло-сереньких глаз, чудовищной в этой ситуации неподвижностью стана (ни рукой не замахнется, ни ножкой не топнет, не схватится за огромное, тестообразное сердце, не мотнет боками), сочетались с приливами благорасположения, учтивости, ласковости, когда ее голосовые связки садились до вкрадчивого шепота, когда одна ее нога непроизвольно подгибалась в колене и как бы искала обо что потереться, когда Шурочка откидывала свои хорошо закрученные, выбеленные, от природы рыжеватые волосы так далеко назад, как будто хотела совсем от них отделаться, когда глаза ее расплывались, как сливочное масло с частицами плесени. И то, и другое, остро менструальное, было ее неотъемлемым вдохновением в процессе работы, а не в личной жизни, — правом, заслуженным многолетним самоотверженным трудом по воспитанию детей в пионерском лагере “Чайка”. Такая формулировка украшала каждую из пятидесяти ее грамот. Она их связала бечевкой и приготовила к выносу в первую очередь.

Во вторую очередь к выносу из пионерской комнаты были подготовлены: гипсовый бюст Ленина более чем в натуральную величину, пачкающийся мелом, который, как она слышала, даже в таком состоянии, марающий и с едва отбитой левой ноздрей, можно было продать за несколько долларов восторженным иностранцам или украсить им дачный огород тетушки; а также пятнадцать шелковых, почти без дыр, флагов союзных республик, с милыми сердцу синими и зелеными волнами, поперечными и продольными, на красном преобладающем фоне, которые, если не разделят участь гипсового Ленина еще за несколько долларов, пригодятся в швейном деле; по одному барабану и горну, которым Шурочка еще не придумала будущее и с которыми, как она решила, простится в последний момент, как с любимцами, — должно быть в человеке что-то испепеляюще святое; театральные костюмы, половину из которых она сшила своими руками, в некоторых играла сама, как играющий режиссер и драматург (здесь были накидки мушкетеров, платья принцесс и королевы, мантия судьи, фрак на все куртуазные роли, целый шкаф различных атрибутов разбойников и пиратов, несколько халатов Деда Мороза, хвостики и уши зайцев, волка, медведя, лисы, крест попа, ботфорты кота, шарф Бендера, колпаки гномов, универсальные бороды и локоны, одна огромная борода — Карабаса и Черномора, котелок сыщика, коса Василисы Прекрасной, копье, мечи, набедренные повязки, милицейская фуражка и дюжина штанишек и жакетов для различного рода статистов), и каждый из которых ей было жалко и противно оставлять, даже дырявый гольф Гавроша; несколько конторских книг со сценариями сказок, праздников, мероприятий, исписанные ее ученически-крупным, нарочито и, может быть, болезненно неартистическим почерком; фотоальбомы и, наконец, последнее — огромное, бархатное, пурпурное знамя пионерской дружины, та поразительная зеница ока, без которого “Чайка”, если бы знамя было утрачено или похеряно, прекратила бы свое существование, была бы расформирована и развеяна по воздуху, а должностные лица, виновные в таком позоре, были бы преданы суду. Вот, думала Шурочка, как странно, “Чайки” уже нет, а знамя ее есть, не сгорело со стыда, не истлело, и знаменосец сохранился.