Время сержанта Николаева - [12]

— Офицеры, прапорщики, сержанты! Для осмотра внешнего вида на установленные дистанции шагом — марш! — услышал Николаев страстный рокот начальника штаба и опомнился благодаря ему.

Моментально ударили барабаны — и Николаева вместе с первой общей шеренгой понесло вперед с великолепной, прочувствованной отмашкой рук. Колотушка большого барабана, испуганный крик отпрянувшей вороны, дробь мелкого, а-ля пионерского барабанчика, радость бравого строя, чистый мороз — все это воодушевляло и взбадривало. Ему показалось, что он стал вспоминать сегодняшний сон в точных подробностях. Отшлифованное небо слепило глаза, и они стали слезиться, как от сантиментов или гриппа. Николаев продвинулся на положенные его должности пятнадцать шагов и маршировал на месте. Он дождался ажурного ритмического пассажа обоих барабанов и вместе со всеми повернулся налево, идя в смыкающейся к центру колонне одногодков. Еще один барабанный пассаж — и все иерархические шеренги обратились лицом к командиру и замерли корпусами на начищенных носочках. Сердце и после воцарения тишины отражало внутри ребер военную, первобытную музыку. Тук-тук, тук-тук. Как жалко, что не было писклявой флейты!

— Вольно! — сказал подполковник Комов.

И вся тысяча присела на одну ножку. Ком стал единолично оглядывать облик своих заместителей спереди и со спины. Строевой смотр — эта распростертая тушка армейских сословий, по которым течет жизненный срок службы.

Целое сословие был командир полка, ясновидящий Комов, властный, ученый, презирающий фамильярность, скрупулезно покоривший все предшествующие ступеньки карьеры. Его заместители были тоже неприступным сословием. Командиры рот предпочитали себе подобных, младшие офицеры — младших, прапорщики с высоты своего собственного тщеславия любили краснощекий род прапорщиков и презирали “зеленых” лейтенантиков. Ниже располагались непрофессионалы: “дедушки”-сержанты и “дедушки”-солдаты из неучебных команд, дышащие на ладан службы; ниже: сержанты-“черпаки-годовики” и соответственно рядовые “черпаки”, середина, главные ревнители иерархии порядка; ниже: вчерашние бойцы, младшие сержанты, Федьки, “пряники”, “печенюги моченые”, которым служить еще, как антиквариату. И наконец, замыкали грандиозную военную тайну, жались друг к другу и к собственному терпению, как бледные поганки к пеньку, сами бойцы, курсантики, стриженые-перестриженые, толстые и тонкие, такие, какими их застигла стихия за забором, размышляющие о конце начавшегося долга.

Командир с начальником штаба осмотрели старших офицеров и распределили их по взводам проверить клеймение одежды, документы и стрижку солдат. Николаев с облегчением увидел повернутым зрачком, что к его взводу, робея и шутя, подошел флегматичный, невредный штабной капитан Осколков, у которого под перчатками на ладонях не заживала экзема, и, может быть, поэтому он был такой несуразно робкий. К шеренге сержантов-замкомвзводов, как всегда, направился не мерзнущий на русском холоде майор Строкотов. Он был дотошным ревизором, который ничего не забывал, и во всем видел вредную для службы подоплеку.

Плац с людьми и пространством походил на просторный неторопливый рынок под однотонным, светлым и мерзлым небом. Проверяемые стучали костями, стремились побыстрее “сбыть свой товар”, выставляя его удобными, уставными гранями; проверяющие тоже дрогли, стремительно терли уши и “покупали” бегло — не себе ведь. Стал возвышаться ветер, закачались черные, стеклянные ветки не похожих на себя лип и дубов вокруг плаца, с крыш посыпались снежные брызги. Николаев наблюдал далекие торосы на ледяной реке за забором в низине и движущийся в них черный, нежный силуэт и наклонял голову под взглядом смотрящего сзади Строкотова. Когда наклоняешь голову, шея очищается от волос. Строкотов никого не оставлял без недостатка. Но Николаева он обошел молчанием, хотя у того на затылке по строкотовским меркам был явный перебор волос. Вероятно, он постыдился делать замечание Николаеву, потому что тот только накануне, в отсутствие штатных ленивых писарей, отпечатал ему огромный доклад, захватывая и личные ночи. Услуга за услугу, подумал Николаев, расправляя шейные позвонки. Его всегда смешило, что чем выше чин, тем старше выглядит человек. Без формы Строкотову вряд ли дашь больше тридцати, а импозантная должность, красивые погоны добавляют к его годам еще десяток лет. И наоборот, прапорщику Бадаеву уже пятьдесят, но никто не рискнет сказать, что он старше начальника штаба.

Опять заиграли ироничные барабаны, тарапунька со штепселем, смотр кончился, взвода разошлись на все четыре стороны громадного плаца для экзерсиса строевой выправки. Повалил толстый, теплый снег сквозь внутреннее солнце. Темное пятнышко со льда реки тоже перебралось в прибрежный дом. Непосредственный начальник Николаева, конопатый и смуглый, как йод, старший лейтенант Курдюг, ленивец и беспорядочный гурман, предупредил Николаева, что сегодня его до обеда не будет: у командиров взводов какие-то методические часы. После строевой, мол, получайте оружие и топайте подальше в лес, в поле. “И чтобы конспект был, понял, да?” — крикнул он на ходу в снег, изящно полнеющий, как кокотка, и семенящий от радости освобождения. У Курдюга, между прочим, была миловидная супруга, которая томила Николаева типом своей женственности. Он махнул рукой: мол, ступайте, товарищ командир, к черту, не любите вы армию, любите только ее денежки. Только и слышишь от вас: а все-таки офицерам быть нехреново: все казенное и пенсия в сорок лет.