«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана - [23]

Ты меня однажды спросил, какого мнения я о рецензии Блёкера. Сейчас ты поздравляешь меня с выходом моей книги (или книг); я не знаю, относятся ли сюда рецензия Блёкера и все другие критические рецензии, или ты считаешь, что одна фраза, направленная против тебя, значит больше, чем тридцать фраз против меня? Ты действительно так считаешь? И ты действительно считаешь, что журнал, устраивающий на меня травлю с тех самых пор, когда он был основан, — то есть журнал «Форум», например, — можно оправдать потому, что он выступил однажды в твою защиту? Дорогой мой, я обычно ни на кого не жалуюсь, ни на какие низости, но они бросаются мне в глаза, если люди, способные на подобные низости, вдруг ссылаются на тебя. Не пойми меня неправильно.

Я могу вынести все — за счет выдержки или, в худшем случае, за счет нервного срыва. Мне не придет в голову к кому-то обращаться за помощью, в том числе и к тебе, потому что я чувствую себя более сильной.

Я не жалуюсь. Я, сама того не сознавая, всегда понимала, что путь, которым я хотела пойти, которым я и пошла, не будет усеян розами.

Ты говоришь, что тебе отравляют радость от твоих переводов[136]. Дорогой Пауль, это, пожалуй, было единственным, в чем я несколько сомневалась, я имею в виду не достоверность твоих рассказов, а значимость таких вещей, однако теперь я полностью верю тебе, ибо пережила на своем опыте коварство профессиональных переводчиков, на вмешательство которых я тоже не рассчитывала. О якобы допущенных мною ошибках с удовольствием рассуждают люди, которые, и это меня бы не обидело, знают итальянский хуже меня, рассуждают и те, кто, возможно, знает язык лучше, однако в любом случае — люди, не имеющие представления о том, как стихотворение должно звучать по-немецки. Понимаешь? Я верю тебе, верю во всем, во всем. Вот только не верю, что сплетни и критика касаются только одного тебя, ведь я с таким же правом могла бы верить, что они касаются только меня. И я могла бы доказать тебе, как ты доказываешь мне, что все так и есть на самом деле.

Вот чего я не могу, так это доказать все окончательно, потому что всякого рода анонимные и прочие бумажонки я выбрасываю прочь, ибо верю, что я сильнее этих бумажонок, и я хочу, чтобы ты был сильнее, чем эти бумажонки, которые ничего, ровным счетом ничего, не значат.

Однако ты не хочешь понять, что это все ничего не значит, ты хочешь, чтобы все это безмерно усилилось, ты хочешь, чтобы все это погребло тебя под собой.

В этом твое несчастье, которое я считаю более серьезным, чем несчастья, с тобой случающиеся. Ты хочешь быть жертвой, но в твоей власти — не быть ею, и я вспоминаю книгу, которую написал Сцонди, вспоминаю эпиграф, который глубоко тронул меня, потому что я сразу подумала о тебе[137]. Несомненно, несчастье придет, оно уже идет, оно придет сейчас извне, но ты санкционируешь его приход. И вопрос в том, санкционируешь ли ты, принимаешь ли ты его. Однако в таком случае это касается тебя, а меня это не будет касаться — если ты ему поддашься. Если ты с ним согласишься. А ты с ним соглашаешься. Вот в чем я тебя упрекаю. Ты с ним соглашаешься и тем открываешь ему дорогу. Ты хочешь, чтобы оно тебя уничтожило, но я этого никак не могу одобрить, ибо ты сам в состоянии все изменить. Ты хочешь, чтобы на этих людях лежала вина за тебя, и я не смогу воспрепятствовать твоему желанию. Пойми же меня, из [неразборчиво]: я не верю, что мир может перемениться, но мы-то можем, и мне хочется, чтобы смог и ты. Приложи рычаг здесь. Не какой-то «уличный метельщик» сметет все прочь, а только ты это сможешь, только ты один. Ты скажешь, что я слишком многого требую от тебя для тебя. Да, требую. (Но я того же требую и от себя для себя, поэтому могу так говорить с тобой.) Нельзя требовать ничего другого. Ни я, ни ты не сможем выполнить это требование до конца, но на пути к его осуществлению отпадет много лишнего.

Когда я думаю о тебе, мне часто становится горько, и порой я не могу себе простить, что не в силах ненавидеть тебя за стихотворение, которое ты написал, за это обвинение в убийстве[138]. Обвинял ли тебя когда-нибудь человек, которого ты любишь, в убийстве, — невинный человек? Я не ненавижу тебя, хотя такая реакция — безумие; однако, если что-то требуется исправить, то попытайся начать прямо с этого и дай мне ответ, ответ, не написанным словом — а в чувствах, в поступках. Вот чего я жду — а не ответа и не извинения, потому что никакое извинение тут не поможет, да я его и не смогу принять. Я жду, чтобы ты, придя мне на помощь, помог самому себе, ты — себе.

Я сказала, что тебе легко со мной, но в такой же мере правда и то, что тебе будет со мной тяжелее, чем с кем-либо другим. Я счастлива, когда ты идешь мне навстречу в отеле «Лувр», когда ты весел и свободен от тягот, я в такой момент все забываю и радуюсь тому, что ты весел, что ты можешь быть веселым. Я много думаю о Жизели, хотя мне и не дано говорить об этом громко и вслух, и уж никак не дано — сказать прямо ей самой, но я действительно думаю о ней и восхищаюсь ее великодушием и стойкостью, которых у тебя нет. Прости меня: но я полагаю, что ее самоотверженность, ее красивая гордость и ее терпение по отношению ко мне гораздо весомее, чем твои жалобы.