Время просить прощения - [11]

От сожжённого хутора мы ушли по лесу, старшина сказал, так нужно, чтобы с самолета не увидели. Какого? Да летали тут, низко так, как на парадах в Москве. Да еще и стреляли! Бойцы сказали, что где-то в стороне, от нас далековато, скорее всего, там был бой. Было слыхать стрельбу, еле слышную, но все же. Моторы в небе ревели громко, но сам я разглядеть самолеты так и не смог.

Идти по лесу то еще приключение. Постоянно запинаюсь, то корень какой попадется, то кочка, то, наоборот, ямка. Где сухо, там еще ничего, а вот когда болотце обходили, там боязно было. Один из парней-красноармейцев оступился, так еле вытащили его, по грудь ушел в воду. Прыгаешь с кочки на кочку, а все одно мокрый с головы до пят. В ботинках противно хлюпает, весят они столько, что кажется, будто гиря на ноге, а не ботинок. Усталость просто валит с ног, я и так еле шел, а теперь и вовсе чуть не падаю. Удивился, когда один из парней подставил плечо и помог идти дальше. Стало легче, но как-то странно при этом.

Вывалившись из кустов, наткнулись на дорогу. Простая пыльная полевка двух метров в ширину, но когда стали перескакивать через нее, раздалась стрельба.

– Уходим быстрее в лес, вон, там овраг есть, укроемся! – заорал кто-то.

Я бежал одним из последних и не понимал, зачем нужно бежать, куда? То, что стреляли в нас, я понял, но если мы поднимем руки и сдадимся, стрелять ведь не будут. Зачем немцы будут нас убивать? Мы же простые солдаты, если мы не станем против них ничего предпринимать, то и они не будут. А пока в лесу, да с оружием, нас посчитают бандитами-партизанами. Ну а кто такие партизаны? Бандиты и есть. Нет, надоело мне все это! Сколько можно так бегать, да и нет сил уже, бегать-то. Быстрее сдамся, быстрее покой придет, хоть бегать не нужно станет. Главное, я не вижу смысла во всей этой беготне. Ведь и так понятно: обосрались уже, какие вояки из этих бегающих по лесам мужиков и парней? Что они могут? Прятаться по кустам до сорок пятого? А жрать чего, жить где?

Только подумал, взял, да и остановился. Плевать, пусть эти дураки бегут, все равно немцы поймают и только злее будут. Мне что-то кричали, но я уже развернулся и пошел назад через кусты на дорогу. Там слышался звук работы двигателя. На фиг, лучше сдаться, чего мучиться? Как и говорил, не вижу я толку от меня и таких, как я. А убьют тут, в лесу, кому польза будет?

– Русский, оружие на землю! – на очень корявом языке проговорил один из немцев.

Когда я вышел, почти сразу наткнулся на мотоцикл с коляской и троих немцев на нем. Я задрал руки вверх и начал просить, чтобы солдаты меня не убивали.

– Нету, нету у меня ничего, я сдаюсь! – вопил я.

Один из немцев, тот, что сидел сзади за водителем, слез и подбежал ко мне. Был он не сильно старше меня, скорее всего, худой, жилистый, лицо обычное, только сейчас то ли злое, то ли он сам опасается меня. Видно, что он настороже. Главное – не злить их.

Грубо пихнув меня винтовкой в живот, не больно, но неприятно, немец быстро обыскал карманы, не переставая смотреть в сторону кустов.

– Где твои друзья?

Как же плохо он говорит, через слово понимаю.

– Там, убежали они, да и не друзья они мне. Я никого из них не знаю, в лесу встретились, ничего плохого я не делал…

– Большевик?

– Кто, я? – с удивлением спросил я, делая честные глаза. – Да вы что? Я их терпеть не могу! Меня заставили на войну пойти, я не хотел…

– Вы, русские, все большевики. Иди туда! – Мне указали в сторону кустов.

– Зачем? – не понимал я.

– Эрих, что ты ему сказал? – донеслось до меня.

Блин, я немецкий, что ли, знаю? Вроде не учил никогда. Английский – да, причем говорю на нем неплохо, а вот дойч никогда не знал.

– Ничего, надо его пристрелить тут, да и все.

– Может, он что-то знает?

Я стоял в ступоре, не зная, что мне делать. Шок? Нет, я просто дар речи потерял и двигаться не мог, словно прирос. Как это, пристрелить? Кого, меня? А за что? Разве можно вот так, без всякой выгоды, пользы обычного человека расстрелять?

– Да что он может знать? Обычный колхозник, как и вся их армия. Возиться еще с ним тут. До ближайшего сборного пункта двадцать километров, мы туда только к вечеру доберемся, а я есть хочу.

– Ты всегда хочешь есть, – заржали солдаты.

Наконец меня отпустил ступор, и я бросился на землю, на коленках пытался подойти к фрицу с винтовкой, но тот, замахнувшись, со всей дури влепил мне прикладом в грудь. На его лице было такое пренебрежение, даже, я бы сказал, брезгливость по отношению ко мне, что я почувствовал себя каким-то нищим, просящим кусок хлеба. Забыв, как дышать, я корчился на обочине, а фрицы ржали надо мной. Решив просто лежать и показывать, что мне очень больно, а так и было, я продолжал корчиться. Выстрел раздался неожиданно, я даже испугаться не успел, ибо не видел, как стреляли. Что-то сильно ударило-укололо меня в спину с правой стороны, и пришла такая боль!

– А-а-а! – орал я дурниной, пытаясь дотянуться рукой до спины и потрогать, что там такое.

Завертевшись волчком, я не переставал орать. Меня раздирало изнутри, нечем было дышать. Слезы катились из глаз, руки были все в крови, ноги не слушались.