Время повзрослеть - [46]

Это какая-то форма страстного увлечения?

Или вот еще:

После работы мы с Ниной отправились на открытие художественной выставки. Я задержалась там ненадолго: это был один из тех дней, когда мне трудно заставить себя любоваться картинами. Иногда это происходит потому, что я вижу много дряни, вижу вранье и понимаю, что художник — лжец, из-за чего начинаю ненавидеть его работы или его самого за то, что трачу на них время. А иногда мне трудно смотреть на произведения искусства, потому что они слишком хороши и наглядно демонстрируют мне: то, чем я занимаюсь на своем рабочем месте, в основном не имеет никакой ценности, разве что приносит мне деньги, так что я в своем роде плохой художник. Но сегодня картины были отвратительны. Я опрокинула два бокала вина, потом еще один, пока стояла в очереди в туалет, после чего ушла, не попрощавшись с Ниной. Я ограничилась эсэмэской перед тем, как спуститься в метро; добравшись домой, получила ее ответ: «Я ушла первая».

Зайдя в лифт своего дома, я услышала тихий, но мужественный голос, попросивший меня придержать дверь. Это был тот самый немец. Я решила подружиться с ним, даже если актриса не проявляла ко мне никакого интереса. Самый что ни на есть невинный и беспечный шаг навстречу. Я думала, что просто веду себя дружелюбно. На нем была джинсовая рубашка с закатанными рукавами и черные джинсы, а его волосы были скорее седыми, чем светлыми. Теперь я поняла, что изучала его, а не ее. Его лицо все еще сохраняло красоту. Я поздоровалась, он ответил тем же и поинтересовался, как прошел мой день, на что я сказала: «Ох, этот город! Только и приходится, что крутиться и уворачиваться». Я сделала вид, что боксирую и бью кулаком воздух. Он рассмеялся. Я рассказала, что давно живу в этом здании и знаю, что на верхнем этаже сделали крупный ремонт. Спросила, как ему нравится результат. Я не стала объяснять, откуда мне известно, что он живет на верхнем этаже, а он не стал уточнять. Мы соседи, я видела его, он — меня, я — девушка, которая крутится и уворачивается, мы уже почти друзья. Он спросил, не хочу ли я посмотреть его квартиру, и я ответила: «В любое время». Он сказал: «Отлично, почему бы не подняться прямо сейчас?» Я не смогла придумать причину для отказа. Дома меня ничто не ждало, кроме холодильника, компьютера и медленной смерти.

Мы поднялись на лифте на верхний этаж. Я задалась вопросом, дома ли она, и задержала дыхание, пока он открывал дверь. Их квартира выглядела впечатляюще. Она явно принадлежала богатым людям. Богатым людям, обладающим вкусом, а кроме того, приверженцам минимализма. Мебели здесь было немного, но она вся выглядела дорого, прямо как европейские лакированные кожаные лоферы. Я разглядывала пол и окна: ведь ради этого меня сюда позвали. Полы покрывала плитка, окна были новыми, раздвижная дверь открывалась на балкон. В ванной комнате стояла ванна, в то время как у меня имелась только старая запятнанная душевая кабина. Каждая деталь сияла.

— Здесь очень дорого жить, впрочем, как и везде в этом городе. Не то что в Берлине, — вздохнул он.

— Еще бы, — согласно вздохнула я (хотя никогда не была в Берлине).

— Ну что, — сказал он, — вы здесь, и я тоже, что будем делать?

— О чем вы? — спросила я. Что он имеет в виду?

— Хотите чего-нибудь выпить? Или что-то еще? Мы же соседи, нам нужно лучше узнать друг друга.

Но тут я поняла, что ничего не хочу о нем знать. Меня интересовала только она. А он — просто придаток к ней. И все же я выпила с ним из вежливости.

Мы стояли на балконе, глядя на город, и он положил руку мне на талию, точнее, чуть пониже. Я позволила ему на минуту оставить ее там, в отместку за то, что та стерва проявила недостаточно энтузиазма по поводу моих туфель — тогда, в лифте.

А может, это ревность?

Но что насчет этого:

Пару недель спустя пошел дождь. Внезапный летний дождь, от которого ни один человек в здравом уме не станет прятаться. Капли дождя, поблескивая, скатывались вниз, волосы повисли мягкими мокрыми прядями, кожа стала влажной и сексуальной. Смеясь, я бежала под дождем. Я засиделась допоздна на работе: у меня был дедлайн, на который я забила, но тем не менее я закончила работу, все было сделано, и у меня кружилась голова. Больше никогда не придется думать об этом проекте. Может, это мой последний проект. Я представила себе, как увольняюсь с работы, представила, что у меня будет новая жизнь. Внезапность дождя позволила мне мысленно нарисовать себе другое будущее.

Когда-то я ждала ребенка, я вам про это рассказывала? Точнее, это был еще не совсем ребенок, это длилось всего несколько недель, он едва сформировался, только в общих чертах, — а потом его не стало. Я даже не знала, что была беременна. Не знаю, кто был отцом: на эту роль могли претендовать три человека. Мне было под тридцать — довольно скользкий этап в моей жизни, более скользкий, чем сейчас. Иногда я плачу, вспоминая об этом ребенке. И я ведь никогда особенно не хотела иметь детей. Только подумать обо всех сложностях — краткосрочных и долгосрочных, — а я даже не знала, кто его отец. Вряд ли я когда-нибудь займусь этими расчетами. Но я все равно плачу, потому что передо мной лежала дорога, по которой я могла пойти, но не пошла. Я плачу из-за потерянной идеи, потерянного замысла. А иногда — от мыслей о том, каким я была художником и какой могла бы стать моя жизнь, если бы я только продолжала заниматься творчеством. Я оплакиваю свою утраченную индивидуальность, свои возможности.