Время перемен - [72]

Цыгане Яши Арбузова с явным удовольствием (в Москве артисты живут в домах, но родились-то они в вольно кочующем таборе!) раскинули свои шатры на лугу, и все гости постоянно бегали к ним – глазеть. Цыгане давно привыкли, что на них глазеют, и вели себя очень естественно и картинно одновременно. У Камиши в таборе завелось специальное кресло, которое даже не уносили. Когда не шел дождь и не дул ветер, она там сидела и рисовала. Цыганские мужчины и дети глядели с любопытством и охотно позировали. Цыганки Камишу почему-то игнорировали. Степка стоял рядом с мрачной физиономией, вроде бы на подхвате, и охранял ее.

– От кого, Степка? – удивлялась я. – Цыгане вообще не интересуются чужими женщинами, а уж чтобы кто-то из них польстился на Камишины мощи или вздумал украсть у нее кисточку…

Степка только нечленораздельно ворчал в ответ…

Юрий Данилович издалека смотрел на меня с подозрением и щурил докторский глаз, как будто ожидал, что я внезапно заболею корью или начну корчиться в пляске святого Витта.

Аркадий Арабажин приехал с приятелем, в обществе которого встречался со мной в первый раз в трактире. Приятель говорил за двоих, а Аркадий все время молчал, как будто превратился в бревно с глазами. Пифагорейцы пытались взять его в оборот, но безуспешно. Поскольку безделье было ему, по-видимому, органически противно, кончилось тем, что он организовал на заду конторы что-то вроде амбулатории и консультировал там в каморке больных крестьян, в сложных случаях обращаясь за советом к Юрию Даниловичу. Притом деньги оба брать отказывались. Едва ли не первой на консультацию к Арабажину явилась из Торбеевки поповна Маша с жалобой на чирьи. Думаю, что вело ее в основном любопытство. Что там промеж них было, я не знаю, но Аркадий после был какой-то кирпичный и на мой вопрос о Машином здоровье фыркнул, как пес, уткнувшийся носом во что-то непотребное.

Оккупировавшие Синюю Птицу венецианцы Льва Петровича усиленно «создавали свадебное настроение». У них получалось. Спроектированная ими фата – четыре метра длиной (нести ее должны Атя и Ботя, с которыми Анна Львовна проводила специальные занятия), двор с фонтаном почти превратился в площадь Святого Марка, а на Сазанке мне иногда мерещились гондолы.

Привезли из Москвы трех поваров и наняли им пять помощников из деревни.

Акулина плакала: не могли, дескать, отложить свадьбу до осени, когда бы все на ее огородах созрело и поспело.

Погода стояла томительная, с туманами на лугах и солнцем в розово-золотой дымке. Расцветшая черемуха пахла так сильно и одуряюще, что по ночам я видела белые клубы ее запаха, вплывающие в комнату.

Прекрасный и волнительный момент!

Особенно волнительной для меня оставалась всеобщая «доброжелательность».

Арабажин зверем смотрел на Кантакузина. Лукерья вела с приехавшими поварами позиционную войну, время от времени переходившую в оглушительные и многолюдные сражения. Кухонный Трезорка, повышенный в ранге до комнатной собачки и привыкший после моего возвращения спать в ногах на моей же кровати, постоянно грызся с Феличитой, которая вопреки всему меня не забыла и теперь тоже пыталась прорваться поближе к бывшей хозяйке. Марыся внимательно следила за состоянием здоровья Камиши и со спокойной уверенностью ждала ее смерти, полагая после того остаться моей единственной и главной подругой. Груня подралась со Степкой (из схватки оба вышли помятыми и поцарапанными). Луиза подарила мне к свадьбе красиво разрисованный альбом с рецептами старинных ядов. «Любочка, никто не знает, но я одна все поняла! – жутко прошипела она. – Это – он! Ваш обидчик! Вы выбрали поистине королевскую месть! Это будет великолепно! Я специально преподнесла вам свой подарок заранее. Вы сильная личность, я понимаю, но если вы вдруг все же захотите воспользоваться ядом…» Я попыталась убедить ее, что не собираюсь травить или, предположим, закалывать Александра в первую брачную ночь, но, конечно, не преуспела.

Пифагорейцы, как приверженцы какого-то «нового искусства», активно воевали с венецианцами, сторонниками искусства «старого», или классического. Причем со стороны венецианцев боевые действия были иезуитски завуалированы, а со стороны пифагорейцев порою граничили с открытым хамством. Площадкой для их диспутов часто служил цыганский табор (и те и другие были заправскими «глазельщиками»), что придавало ситуации дополнительную абсурдность. Общительный Лука Камарич, друг Арабажина, пытался примирить между собой враждующие группировки, в результате ему доставалось и от тех и от других – за невежественность и самоуправство. Он, впрочем, нимало не унывал.

Хотелось бы мне знать, это всегда и везде так или это я сама вокруг себя же своей поганой натурой такое «дружелюбство» создаю? Спросить, однако, не у кого…

Александр прятался от всего вышеописанного бедлама в конторе или у Насти в комнате. Это могло бы показаться даже трогательным, если бы не хриплый голос Пелагеи, которым она выкашливала мне свои прощальные слова и который до сих пор стоит у меня в ушах.

Самой уместной во всей этой сутолоке неожиданно оказалась Большая Металлическая Глэдис.