Время Освенцим - [18]
Календарь регламентирует время.
А время нельзя считать, нельзя рассовывать промежутками по карманам – его обязательно не хватит. Использовав жизнь, я не ответил на вопрос Освенцим. Не обосновал целесообразность своего существования. Своим отпрянувшим и торопливым умом проигнорировал и потерял себя как человека. Люмпен: я не приобщился к бытию, не пропустил через себя мировое время, не вложился в общий толчок, не дал свой угол в маршруте человечества. Где-то в черных сотовых гранях, закружившись в смещении планов, не дойдя до меня, упала в чужую оболочку, прошла поперек чужих сознаний, разломилась в расстроенном порядке естества и не смогла срастись первозданно та самая обязательная, незаменимая, исконная часть моей сути – моя неделимая,ядерная часть.
Черные соты
электронной картотеки памяти. Сетчатые ниши, ячеистые гнезда, ячеисто-сотовые глазницы.
Не нарушат, не качнут, не затронут, не коснутся.
Не закончат, не начнут, не продолжат, не прервутся.
Не успеют, не отстанут, не придут, не повторятся,
позабытыми не канут, мертвецами не приснятся.
Им, захлопнутым в себе, не дано ни быть, ни сбыться.
Им нельзя произноситься, им отказано в судьбе.
Обезжизненно-бессмертны, беспредметно-анонимны;
бесконечность безответна; тишина неоспорима.
Аморф.
Отогнать, оттолкнуться от этих размытых структур – неисчисленных скоплений микроскопических волокон, безымянных бахромистых тел, сбивавших дыхание, напрягавших нервы, отнимавших доли калорий, ускорявших его время. То ли палочки-кох, то ли культи, то ли пейсы – рыхлые массы, разлагающиеся крабовидные облачности, чешуйчатые фантомы – непонятные, невещественные, бесформенные, рвотные. Нет, они все равно беспрепятственно вплывали в него, собирались в нем, соединялись, липли, вязли, цеплялись, тянулись друг за другом. Отвращения им было достаточно: это тоже знак внимания, это тоже вид движения, это тоже контакт с жизнью, утоляющий, снимающий позывы.
Музей неизрасходованного человеческого времени.
Незаполненный хронометраж. Другая история человечества. Эволюционный сброс.
И старый горбатый Иосиф, и неразлучные супруги, не успевшие освоить ииспытать свои чувства – Наум и Хельга, и изящная Рахиль с восьмимесячным Карлом, выпавшим в жар мира из-под самого ее сердца, и Ланя с Давидом – малолетние брат и сестра, умершие так далеко друг от друга. Только теперь, когда все сроки определенной с рождения природной жизни истекли и целое поколение после этого прошло и умерло, теперьони все здесь. Пары, протоплазма, нематериальный субстрат жизни. Вырванные из круговорота, из мирового обмена. Непонятное состояние вещества. Ворохи, труха, бульонная мякоть, пенная замесь. Кружева, хлопья, тина, грязь. Токсичные выбросы, озоновые пятна, деструкции, нейтрино. Темные спутники света. Собрание несостоявшихся биографий. Опыт, не ставший фактом. Человеческое без человека. Конфискат.
Вот ладонная горсть больного Иосифа.
Накопленная мудрость блаженно-тесной материи. Ему оставался один шаг, когда он пришел сюда. Но он так и не сделал его – оторвал от себя и оставил здесь. Ему было легче всех: у него ампутировали мизер – пусть безрадостный, но не менее ценную часть, чем у остальных; то, что еще оставалось отбить сердцу, отдышать легким, на что можно было рассчитывать, влиять, в чем можно было реализоваться, устроить жизнь по-новому, по уму, мудрее, чище, лучше, учтя опыт прошлого, которое уже не исправить. Всем этим прошлым он был устремлен к этому мизеру. Ему было тяжелее всех: он лучше знал жизнь – несмотря ни на что, понимал ее ценность, был глубже и крепче к ней привязан, был суть – прошлое. А с прошлым, каким бы оно ни было, все-таки тяжелее расставаться, чем с будущим. Прошлое уже нажито, а будущее неизвестно. Прошлого не отнять, а будущего может не быть.
Вот Наум и Хельга.
Клубы не реализованных ими лет наполовину вросли друг в друга, наложились, совместились, пересеклись, как обручальные кольца. Часть предстоявшего будущего у них была одна на двоих. Совместно нажитое время было для них главной и неотъемлемой ценностью и целью жизни. Но у них отняли даже прошлое.
Вот выпуклое время Рахили и Карла.
Оно двойное: в малом ютится и дрожит огромное – вселенная-оскомина в эластичной западне – немного расплывчатое, несформировавшееся, зародышевое, – но оно уже есть, уже трется, мусолится, уже выпирает; ему уже тесно и тяжело.
Но особенно страшно время Лани и время Давида -
самое большое и плотное, самое насыщенное, сочное, удвоенное аномальным родством, самое беспокойное, нетерпимое, голодное, алчное, агрессивное. Оно требует громче всех. Оно толкается сильнее всех. “Мама, мама! смотри: я посчитала все звезды, которые нашла… Я их собрала. У меня теперь в них порядок… А они все норовят разбежаться, глупые!… Только одна сидит непосчитанная, лоснится и не разбегается. Потому что некрасивая – тусклая, в пятнах, с лохматыми лучами. Старается светить, пухнет – смешная; обещала мне переливаться… Я сама ее придумала. А раздумываться она не хочет. И все ее терпят… А когда небо кончится, мама, мы еще пойдем за звездами?…”
