Время не ждет - [90]

— Побольше конкретных примеров, — Предложил русский, — местные любят графики, фотографии и списки. Концентрационные лагеря для беженцев из Оклахомы в Калифорнии[123], к примеру. Фотографии детей, списки людей с адресами, графики. Потом — Чикаго. Помнишь ту историю, когда голодные учителя штурмовали банки? Напомнить.

— И горы гниющих продуктов, закапываемых в землю, — Добавил Хосе, — Власти стравливают горожан с фермерами. А показать реальную ситуацию, так не друг на друга злиться будут, а на власть, на капиталистов. Успеем ли?

— А куда мы денемся? — Философски пожал плечами Сергей, — Нужно сейчас раскачать ситуацию до предела, чтобы Лонг с его христианским социализмом воспринимался обывателями как «меньшее зло». Иначе, дескать, новая Гражданская, только много хуже.

— Осталось только придумать, как нейтрализовать самых активных профашистских вояк, — Пробормотал Родригес, — иначе получим мы на свою голову правый переворот!

— А что тут думать? — Родригесу показалось, что в полумраке грязного бара глаза русского сверкнули красным, — Террор! Индивидуальный террор наиболее активных фашистов. Не только их самих, но и членов их семей! Помнишь? «Блажен, кто…»[124] Только так!

Сергей моргнул, и наваждение пропало… но озноб остался. Родригес понимал дикую, ветхозаветную правоту русского, но не принимал её душой.

Вроде бы и правильно — око за око… да и убийство полковника Эйзенхауэра с семьёй сильно остудило пыл фашиствующей армейской верхушки. Не привыкли они к тому, что чернь может поступать с ними так же — семьями, под корень…

Но…

— Я не могу позволить себе умереть! — Рявкнул немолодой мужчина за соседним столом, жахнув кулаком по дощатому столу, — Я заложил душу в корпоративной лавке!

Такая ярость и боль прозвучала в этих словах, что у Родригеса будто окунули в ледяную воду. Он прекрасно знал суть этих слов…

Можно ли назвать свободными американских шахтёров? Людей, которые не получают денег за свой труд, лишь «заботу» об их быте от угледобывающей компании. Жильё принадлежит компании. Ваучеры, расплатиться которыми можно только в корпоративных лавках по завышенным ценам. Корпоративные врачи, школы… система продуманная.

Работяга, как бы он не надрывался, постепенно влезал в долги и превращался в «угольного раба», не имея возможности даже бросить работу. И долги эти переходят по наследству[125]…

— Я шахтёр, Хосе. Потомственный. — Одними губами сказал русский, глядя ему в глаза, и встал. Подойдя к самодеятельному музыканту с банджо, скучавшего у грубого подобия барной стойки, заказал выпивку.

С минуту они о чём-то разговаривали, потом Сергей засмеялся и хлопнул музыканта по плечу. Встал… и вот уже банджо наигрывает незатейливую мелодию. А русский, прищёлкивая пальцами, пошёл в центр бара, привлекая внимание.

— Они говорят: «человек — это грязь»[126].

— Простой человек — это быдло и мразь.

— Быдло и мразь, знай, давай им пинка —

— Жилистые руки, тупая башка».

К концу первого куплета шахтёры замолкли, отбивать ритм ладонями по столу.

— Шестнадцать тонн выдаёшь на гора

— Ещё день жизни в минус и глубже в долгах,

— Не ждите, святые, хоть близок финал —

— Барыгам душу давно я продал.

Стук стал таким, что казалось, они хотят разбить столы вдребезги, лица светлые и злые одновременно.

— Я рождён хмурым утром едва солнце взошло,

— Слегка подрос — в шахту, в зубы кайло,

— Шестнадцать тонн за смену — упасть и не встать,

— А босс лишь хмыкнет: «Ништяк, твою мать»!

— Промозглым утром в дождь я родился тут

— Нарвись-на-неприятность — так меня зовут

— Меня воспитала старая львица

— Справиться со мною не нашлась девица

— Попадёшься навстречу — отвали, зашибу,

— Те, кто не понял — давно уж в гробу,

— Один кулак железный, второй — стальной,

— Одной рукой промажу — так достану другой.

— Даёшь шестнадцать тонн — и какой с того прок?

— сам старше на день и всё больше твой долг.

— не зови, святой Пётр, я не приду —

— я душу заложил, чтобы выжить в аду.

Песня закончилась… и вот её поют второй раз. Все… да как дружно…

Родригес поймал себя на том, что подпевает, и подумал с весёлым ужасом:

— В кои-то веки газетчики со своей вечной «русской угрозой» оказались бы правы. Русские идут!

Глава 39

— Вопрос непростой, товарищи, — Сталин обвёл присутствующих взглядом, — я бы даже сказал — архиважный! Все мы знаем товарища Прахина, речь сегодня пойдёт именно о нём.

— Стальной Макс? — Слегка удивился Чубарь, принятый недавно в состав Политбюро ЦК, — Не рано ли?

— Действительно, — Поддержал его Куйбышев, — Прахин человек яркий, но вводить его в ЦК, пусть даже и кандидатом, считаю преждевременно.

— Погоди, Валериан, — Остановил его нахмурившийся Калинин, — Кажется мне, что Иосиф Виссарионович имел в виду что-то иное.

— Спасибо, Михаил Иванович, — Сдержанно поблагодарил формального главу Советского государства[127] Сталин, — я бы даже сказал — совсем иное. Сергей…

Киров кашлянул и начал:

— Прахина называют «моим» человеком, что в корне неверно. Знаком я с ним…

История проникновения в квартиру впечатлила бывалых революционеров, не понаслышке знакомых с такими вещами.

— Сильно, — Выразил общее мнение Андреев, — более чем. Значит…