Время не ждёт - [54]

— Что это? Кто это?.. — вдруг вскрикнул Игнатьев, — Соколов? — торопливо вылез из траншеи и побежал.

Да, это был Соколов. Он лежал недалеко от воронки, возле срезанных осколками пахучих веток ели и бился в агонии. Игнатьев стал на одно колено возле юноши, бережно поднял его голову, взглянул в мертвенно бледное, обескровленное лицо и спросил:

— Василий! Куда попало, а? Скажи, куда попало?— Юноша молчал. Ясные детские глаза солдата умоляюще глядели на Игнатьева.

— Санитара ко мне, скорее санитара! — закричал Игнатьев.

Тень благодарной мучительной улыбки залегла в углах безусых губ. Слабым жестом Вася показал на грудь. Игнатьев быстро расстегнул крючки солдатской шинели. Осколок попал в грудь навылет. Из зияющей раны непрерывно сочилась кровь.

Подбежал санитар, выхватывая на ходу бинт. Подошел усатый телефонист, начали стекаться гвардейцы.

— Не надо, не надо санитара, — запротестовал Василий.

— Почему же, пусть перевяжет рану, — сказал Игнатьев, помогая свободной рукой санитару.

Соколов вяло покачал головой и заговорил о другом:

— Отчего, ваше благородие, небо стало таким темносиним?

— Небо как небо, весеннее, голубое. Это тебе оно кажется темносиним.

— Вот и плохо, что мне кажется, а не всем... — говорил Вася, задыхаясь. — Я один вижу, до чего оно синющее... Ничего, лучше — я один... — Передохнул и снова начал. — А мне и не страшно, что я один помираю...

— Да ты поправишься, Вася, поживешь побольше нашего, — отечески успокоил усатый телефонист.

Гвардейцы склонились над умирающим, образовав тесный круг. Суровые, обветренные лица застыли в тяжком раздумье. Юноша обратился к Игнатьеву.

— Очень прошу... матери моей напишите.

— Напишу, а как вылечишься, сам поедешь к ней, — обещал Игнатьев, поднеся ему чью-то флягу с водой.

На сухих губах мелькнула улыбка. Вася отпил немного воды, продолжая:

— Карточку мою пошлите... и деньги одиннадцать рублей... — Вдруг юноша встревожился, застонал, попытался привстать и надрывно, со страхом закричал: — Я ничего не вижу, ничего не вижу, небо сплошь потемнело... А сейчас что — день, вечер?

— День, — хором ответили гвардейцы.

— А как темно... Мамынька, глаза мои ничего не видят!.. Открытые и не видят!.. Ой, страшно... Я лучше закрою глаза... Вот так, — мучительно выдавил он и сомкнул веки.

Гвардейцы выпрямились. Обстрел кончился, и наступила жуткая тишина. Юноша больше не говорил, а лишь стонал все слабее, слабее и, наконец, затих...

Воины обнажили стриженые головы, молча перекрестились. Игнатьев в оцепенении продолжал поддерживать безжизненную голову, уставившись влажными глазами в восковое лицо.

Похоронили Васю скромно. Трижды отсалютовали винтовочными залпами, и на бранной земле вырос еще один холмик. По приказанию фельдфебеля на холмике поставили березовый крестик. Игнатьев аккуратно выжег на дощечке имя, фамилию, отчество, год рождения, дату гибели и прибил ее к кресту. У основания креста прапорщик положил букет ранних полевых цветов.

Аэроплан

Поздно вечером Чупрынин направился к Игнатьеву. Проходя мимо землянки Рощина, он услышал приглушенные голоса. Чупрынин приостановился, прислушался. Судя по тону разговора, спор или ссора шла давно.

— ...Вы даже не исполнили своего воинского долга, не приняли участия в похоронах погибшего гвардейца, — раздраженно кричал Игнатьев.

— Оставьте, Александр Михайлович, каждому погибшему отдавать долг, — воевать некогда будет.

— Соколов — не «каждый», сегодня он один погиб у нас.

— Я не смог принять участия, я был вызван в штаб бригады.

— Вы говорите неправду, поручик, вы лжете, вы не пришли потому, что были фактическим убийцей юноши. Вы боялись гнева солдат, вы испугались их, да, да, вы» испугались, вы трус, жестокий человек и жалкий, презренный трус...

Чупрынин хотел, было, зайти в землянку, думая, что ссора перерастет в драку, но не решился, опасаясь навлечь на себя гнев командира батареи. А Рощин говорил против обыкновения спокойно, защищаясь и не называя прапорщика, по привычке, солдатским адвокатом.

— Не надо принимать так близко к сердцу всякую смерть, на войне так нельзя, — увещевал он Игнатьева.

— Вы бессердечный, гнусный человек, — отрезал Игнатьев и вышел, хлопнув дверью.

Чупрынин прижался к дереву, уступая дорогу прапорщику.

Попав из света в кромешный мрак ночного леса, Игнатьев ничего не видел. Он шагал осторожно, нащупывая ногами землю. Когда глаза немного привыкли к темноте, перед ним смутно стали вырисовываться стволы сосен. Он задумчиво глянул в безоблачное небо. Оно было таким же необъятно далеким, как и всегда, засеянное мириадами таинственно мерцающих звезд.

В землянке жили двое: он и подпоручик Дмитриев, Игнатьев не застал подпоручика на месте. Очевидно, тот играл у кого-то в карты. Не успел Игнатьев снять шинель, как постучали в дверь. Это был Чупрынин. Он извинился за беспокойство и, упершись головой в потолок, отдал честь. Прапорщик предложил Чупрынину сесть. Тот осторожно присел на нарах из жердочек.

— С каким делом, Иван Андреич? — спросил Игнатьев.

— Гвардейцы очень сердиты на их благородие — подлеца Рощина. Не желают ему простить васькину смерть. Припомнили заодно и все старые его изуверства. Одним словом, хотят кончить его потихоньку во время боя. Говорят, кое-где солдаты таким манером рассчитывались с офицерьем.