Время не ждёт - [118]

— Если вы пойдете, Алексей Максимович, тогда мы не станем испытывать буксир. А лучше, — я предлагаю вам подождать до завтра, мы сегодня приведем все в порядок, а завтра испытаем еще, — сказал Игнатьев.

Горький развел руками и сел.

— Кажется уговорили, — тихо сказал Анатолий Петрович.

На берегу реки у буксира ждали Верещагин и еще трое рабочих. Буксир состоял из двух пар колес грузовой автомашины, гусеницы и рамы. Гусеница с лопастями приводила в движение колеса, нижняя часть ее уходила глубоко под воду, а верхняя часть была над водой. Кроме лопастей, над поверхностью реки виднелась еще площадка, на которой предполагался штурвал для управ ления.

Начали толкать буксир в воду. Работа оказалась нелегкой, отнявшей много силы и времени. Все шестеро сначала остерегались воды, а потом, увидя, что дождь и так мочит их, влезли в реку по самый пояс. Наконец, сооружение стало на дно реки всеми четырьмя колесами, а когда отпустили тормоз, оно тотчас же поползло против течения. Буксир был так устроен, что, несмотря на неровности дна, площадка для управления и верхняя часть гусеницы все время находились над водой. Дождь лил не переставая. Игнатьев и Белоцерковец с часами в руках шагали по берегу и проверяли скорость движения, — четыре километра в час.

Измученные и измокшие до нитки, они вернулись на дачу, довольные результатами испытаний. Увидя Горького еще издали, Игнатьев хотел рассказать ему о буксире, но Горький опередил его. Опираясь руками на перила крыльца и закинув голову, Алексей Максимович смеялся, приговаривая:

— А я все видел, а я все видел! — и озорно погладил усы, залившись смехом.

Игнатьев и Белоцерковец переглянулись. «Вот он как нас провел», — говорили их взгляды, и вдруг оба расхохотались вместе с Горьким.

Ночью Игнатьев проснулся от сильной головной боли и скверного привкуса во рту. Измерил температуру —39,5. Он пролежал больше недели, не давая о себе знать Горькому. Но Алексей Максимович сам позвонил в лабораторию. Трубку взял Белоцерковец. Горький удивился причине молчания Александра Михайловича. Он ведь хотел в погожий день еще раз испытать «рака», так в чем же дело? Дни-то стали хороши? Белоцерковец сообщил о случившемся. Алексей Максимович забеспокоился в сказал, чтобы позвали хорошего врача.

Через десять дней по рекомендации врача Игнатьев поехал в Сочи. В санатории проверили состояние его здоровья.

— Где вы раньше отдыхали? — спросил санаторный врач.

— Нигде.

— В отпуску ведь бывали?

— Не бывал.

Врач не понимал его. Он взглянул на документы, лежащие на столе и снова спросил:

— Вам пятьдесят шесть лет и вы ни разу не пользовались отпуском?

— Ни разу.

— Будем лечить. Сестра, отведите больного в третью палату.

К концу месяца больному стало хуже. Врач запретил принимать дальше серные и солнечные ванны. Игнатьев вернулся в Москву настолько ослабевшим, что едва мог ходить. Вопреки протестам друзей, он посещал лабораторию, пытался работать. Однажды в кабинете ему стало дурно. Когда он пришел в себя, Белоцерковец повел его к дому, но поднять друга на шестой этаж, где он жил, не смог. Лифт не работал. Анатолий Петрович взял машину и повез его к себе домой в район Покровских ворот...

Алексей Максимович совсем забеспокоился, часто справлялся о больном, прислал к нему своего врача.

С каждым днем Александру Михайловичу становилось хуже и хуже. Анатолий Петрович выделил ему одну из комнат. Кровать поставил в центре комнаты, чтобы можно было подойти к больному с любой стороны. «Сердечная недостаточность» прогрессировала. Он слабел, бледнел, лицо отекало. Мучительные головные боли унимались лишь не надолго. Тогда больной начинал говорить с другом, который редко отходил от его постели, расспрашивая о лаборатории, о предстоящей конференции по горному инструменту в Харькове, куда приглашали и Игнатьева; говорил об изобретениях и неизменно переходил к воспоминаниям о минувших годах. Эта жажда воспоминаний о юности вызывала у Анатолия Петровича предчувствие недоброго, страшного. В таких случаях он поддерживал беседу вяло, стараясь перевести разговор на другие темы, но временами незаметно увлекался и сам, невольно поддаваясь нахлынувшим на него незабываемым картинам безвозвратно ушедшей поре юности.

— А помнишь, Толя, как мы бунтовали в школе против Чевакинского?

— Это по поводу Стеньки? Помню, Шура, помню. — А как динамо испытывали, помнишь?

— Как же, как же, Шура, разве можно забыть момент, когда ты зажал в зубах концы проводов и ток ударил тебя. На твоем лице одновременно изобразились испуг и радость. Испуг и радость выразились одновременно в таком сложном сочетании, что дай художнику нарисовать это выражение — не сумеет передать во всей живости.

Игнатьев слабо улыбнулся, но тут же лицо его страдальчески исказилось от боли. Выражение улыбки и муки... Что-то похожее было на радость и испуг юного Шуры. Нет, это было не сходство, а лишь подобие сходства, слабейшее напоминание о жизни, о минувшей юности; это было зловещее напоминание о близком конце, . о конце земного поприща и с пользой поработавшего, незаурядного и разносторонне одаренного человека, недаром жившего на свете.