Время не ждёт - [109]

— А как обстоит дело в отношении твердых сплавов? Не думаете ли вы, что их развитие грозит жизненности, долговечности вашего изобретения?

У Игнатьева больно кольнуло в сердце. Он вспомнил диагноз — «сердечная недостаточность». Вопрос был задан спокойным голосом, и мало кто заметил в нем ядовитый оттенок. «Грозит жизненности, долговечности изобретения?». Это был камень, который держал за пазухой Комаровский. Вот почему он и его сторонники сидели на этот раз тихо, мирно. Теперь камень был брошен... «Грозит жизненности, долговечности...» Да, грозит, об этом думал Игнатьев, но выхода пока не нашел.

— Лаборатория начала опыты с твердыми сплавами для инструментов по камню, — сказал изобретатель.

— Меня интересуют только резцы.

— Думаем и с резцами начать опыты.

Голос Игнатьева прозвучал неуверенно, вяло. Один из противников изобретателя поерзал на месте, поднял руку, прося слова, собираясь, очевидно, атаковать Игнатьева. Комаровский тоже поднял руку. Однако председатель не дал им слова. Члены коллегии Главка приняли к сведению ответ Игнатьева и вынесли решение ходатайствовать перед правительством о строительстве завода резцов системы Игнатьева, избрав ориентировочно местом стройки Харьков.

Время не ждет

Что, собственно произошло на коллегии: одержал Александр Михайлович победу или очутился в преддверии поражения? На этот вопрос он не мог ответить. Радость в связи с тем, что завод будет построен, и тяжелый осадок в связи с вопросом о долговечности изобретения смешались в какое-то мутное, неопределенное чувство. Чтобы разобраться в этом чувстве, следовало бы отделить в душевном хозяйстве отрадное от горечи, взвесить и оценить их порознь, а затем уже действовать.

Из Главка Александр Михайлович вернулся в Метрополь очень поздно. Войдя в номер, он зажег настольную лампу и невольно залюбовался мягким, уютным светом, падавшим от зеленого абажура. Он сел под этот свет за письменный стол, подпер щеку ладонью и, глядя немигающим взглядом в одну точку, продолжил прерванную думу...

Люди, мечтавшие о передвижении по земле сверхвысокими скоростями, изобретали шаропоезда, аэровагоны, пути-тоннели с разреженным воздухом и тому подобное. Иные из проектов были, несомненно, талантливы и вошли бы в обиход человечества, не родись авиация. Самолеты выгодно решили вопрос сверхскорого передвижения, сдав эти проекты в архив истории техники. Подобно авиации, идя наперекор различным, часто очень талантливым новинкам в инструментальном деле, наступали твердые сплавы. Наипрочнейшие стальные резцы выдерживали скорость в 30 метров в минуту, а резцы с лезвием из твердого сплава давали до 100 метров. И были люди, утверждавшие, что будущее узнает скорости в 400 — 500 метров в минуту. Впрочем, их осмеяли те же специалисты, которые смеялись и над Игнатьевым.

Но сам Игнатьев чувствовал в новых сплавах большую, не вскрытую еще силу, перед которой никакое стальное лезвие, даже «мортира» не устоит. И в этом факте для него было что-то катастрофическое. Ведь все созданное им до сих пор — стальные инструменты!

Развитие режущих инструментов, начиная с первобытных времен, шло двумя основными путями: улучшения геометрических форм лезвия и повышения прочности материала лезвия. Игнатьев нашел третий путь — самозатачивание. Появись его открытие полвека назад, еще до рождения твердых сплавов, ничто не могло бы соперничать с его многослойкой, или мортирой. Но теперь появился некий «самолет» в инструментальном деле — твердый сплав, и все его труды могут полететь насмарку. Новое грозило новому! Две новинки вступили в соревнование, где победа одной из них — твердого сплава — была несомненна.

Многие называли в шутку, а то и всерьез, трест твердых сплавов «конкурентом» Александра Михайловича. Это слово всегда больно кололо его сердце, вызывая чувство, похожее на сожаление, немного — на зависть, отчего становилось вовсе нехорошо на душе. Игнатьев отдал полжизни совершенствованию лезвий. Но разве не за то же борются творцы новых сплавов? Почему же они вызывают у него недоброе чувство? Почему он, поборник передового, создав новое, чувствовал нечто вроде неприязни к новому же? Уж не потому ли, что оно не им было создано?.. Вероятно, ему было бы хорошо, если б на свете не было твердых сплавов. Ему?.. Нет, нет, не ему, а какому-то другому существу, которое вселилось в него вместе с приходом славы изобретателя. И чувство уязвленного самолюбия испытывал не он, а другое «существо», именуемое Славой.

Здесь Игнатьев впервые понял до конца природу нечестных, подлых поступков Чернавского, Комаровского и им подобных. Ведь они отрицали новое потому, что оно принадлежало не им, а Игнатьеву, потому что новое выступало как отрицание сделанного ими, их многолетнего опыта, их идей. То, что они создали, может быть даже выстрадали, могло погибнуть в случае признания верности идеи Игнатьева, поэтому они ревностно отстаивали свое, только свое, не брезгуя ничем для того, чтобы дискредитировать «соперника», втоптать его в грязь.

Словно испугавшись чего-то, Александр Михайлович откинулся от стола, встал и в смятении зашагал по комнате. Сумерки по углам ее и мягкий, зеленоватый свет над столом, тишина майской ночи и этот уход в мир неожиданно возникшей душевной неразберихи обострили мысль. Он постарался вскрыть корни своей ошибки, разобраться в тревогах, одолевавших его, понять, почему он, старый революционер, вдруг соскользнул на эгоистические позиции мелкого себялюбца. Чорт возьми! Неужели он дошел до этого? Нет, нет! Тут что-то не так, что-то не его, ему не свойственное и чуждое. Ведь по самой природе своей он не завистлив и, в конце концов, разве то, что он делал, чему отдал все свои силы и ум, он делал для себя, а не для народа, не для блага людей? Спокойно, трезво взвесив все «за» и «против», он беспощадно, жестоко осудил свое второе «я», которое до сих пор подло пряталось где-то далеко и до поры до времени не давало о себе знать. Очищающие душу мысли помогли ему найти правильное решение: