Время изоляции, 1951–2000 гг. - [77]

Этот роман в традиции 1977 года (и вообще в традиции поздних семидесятых) довольно сильно зашифрован. Во-первых, он очень велик, чрезвычайно перетяжелён по объёму. Во-вторых, он страшно многословен. Это так нужно, потому что автор драматург, ему нужна речевая характеристика героя: самоупоённая, изобильная, тяжеловесная, с массой вставных конструкций речь Юдина нужна ему именно такой. Тогда ведь действительно было время таких самоуспокоенных эгоистов и душевного сна. Если для такого человека наступает время бессонницы, это уже чрезвычайно хорошо, потому в его самоуспокоенности появляется хоть какая-то брешь.

Уже тогда в каверинской «Двухчасовой прогулке» была абсолютно точная мысль о том, что советская наука, то есть искание истины, какой наука задумана, отменена. Наука ищет не истины, а выгоды. Об этом писал и Зиновьев в книге, о которой мы уже говорили. Продолжается искание наиболее удобной позиции, а искание истины отошло на второй план. И в «Лете в сосняках» у Рыбакова это уже совершенно отчётливо, и уж особенно отчётливо у Грековой в «Кафедре», где тоже умирает замечательный старый учёный с прозрениями, с открытиями, а на его место руководить кафедрой приходит «сухарь», абсолютный бюрократ. Правда, этот бюрократ – человек необычайно трогательный и, как выясняется в конце, даже добрый. Вот видите, у Грековой герой проходит тот же путь, и когда сначала приходит на место классического учёного классический партийный деятель, мы начинаем его ненавидеть. Он ещё требует со всех отчёта, как они время тратят, а потом мы узнаём, что он добрый, что он ухаживает за парализованной тёщей, что он помогает сотрудникам кафедры в каких-то бытовых вещах. И оказывается, что всё не так ужасно, оказывается, что, может быть, требования истины и таланта не нужны, а нужен не гений, а человек, который умеет жить и даёт жить другим. Вот, как это ни ужасно, к этому выводу начали в конце семидесятых годов приходить очень многие.

Я не льщу себя надеждой, что после нашего разговора о полузабытой книге Крона все кинутся эту книгу искать. Да и читать её трудно: она затянута, тяжела и в ней очень ощущается позднесоветская избыточность, когда вроде и стиль красив и гладок, и цитаты присутствуют, и намёки ловятся, но при этом в отличие от сухой, лаконичной, горячей прозы Трифонова это какое-то такое студенистое, медузообразное нечто. Но в этом желеобразном тексте заложена очень важная мысль, и в истории его создания тоже. Ведь от Крона никто не ждал, что этот советский военный маринист вдруг возьмёт и напишет такую точную вещь о пороках советского мышления. И герои его тоже, с которых постепенно срываются маски, оказываются не теми. В общем, во времена застоя надо, мне кажется, избегать чересчур однозначных оценок и суждений. И застой только тем и хорош, что он всё-таки предполагает некоторую задумчивость, некоторую многозначность, некоторую возможность пристально разглядеть вещи. Потому что потом, когда всё опять побежит, эти открытия забудутся и всё опять радикально упростится. И не случайно поэтому книга Крона, которая была сенсацией 1977 года, уже в 1987 году, во время гораздо более радикальных разоблачений, никому ничего не говорила. А у нас сейчас есть идеальный повод задуматься о природе человека и о том, к чему она, собственно, более склонна.

Особенно интересно, что конец семидесятых – это время новых женских образов, появления на первом плане женщины – прежде всего в кино: «Время желаний», «Старые стены», «Москва слезам не верит», «Странная женщина», «Сладкая женщина», «Тема», «Прошу слова». Это довольно горькая и трагическая вещь. Почему женщина становится главной героиней? Потому что мужчины уходят на второй план. Ещё Добролюбов писал, что женщины в России становятся сильными, когда мужчина слишком гибко и робко встраивается в социальную иерархию. Вот и в этой книге, пожалуй, самый интересный образ – это Бета. Почему она Бета? Не только потому, что она Эльжбета, а потому что бета традиционно следует за альфой и как бы всегда остаётся на втором плане. А вот Бета, с её решительным мужским шагом, с её высоким ростом, с её радикализмом в суждениях, она наиболее здесь симпатичный человек. Конечно, когда ошеломлённый её предательством Юдин ищет, в чём корень зла, он сначала ей приписывает все ошибки. Потом оказывается, что она обладает гораздо более тонким и точным нравственным чутьём, чем он. То есть история этой женщины, само появление её, – это очень важный литературный симптом. Там есть замечательная фраза про неё: «Хороша она или нет, я сразу не понял, скорее значительна». И важно, что из жизни героя она совершенно вытесняет влюблённую в него Ольгу. Ольга просто влюблена, она добра, она трогательна, но она просто влюблена, она легко сдаётся на его ухаживания, её не надо уговаривать. А когда выгорает её чувство, она так же легко его покидает, уезжает, выходит замуж за военного и рожает дочку у себя в Саратове. То есть у неё нет на самом деле вот этой глубины. А Бету надо осаждать долго, она женщина сильная, принимающая точные решения, нравственно точные в том числе. Поэтому обращение к образу сильной женщины – это ещё одна важная черта эпохи. Я боюсь, что из всего романа в читательской памяти остаётся прежде всего Бета в её чёрном свитере и пуховом платке, потому что это тот образ сильной героини, по которому всегда так тосковала преимущественно мужская русская литература.