Время изоляции, 1951–2000 гг. - [70]
Ничто не указывало на то, что Владимир Николаевич Войнович сделается диссидентом. Он начинал как поэт. Точнее будет сказать, что начинал он как разнорабочий, потому что за долгие годы своей долитературной биографии, а он начал печататься сравнительно поздно – в тридцать лет, он успел испробовать многое: как тогда было принято, три года служил в армии, естественно, успел поработать и строителем, и водителем, а в литературу пришёл через широко известное тогда объединение «Вертикаль», которым руководил Левин, куда захаживал Окуджава, – там Войнович дебютировал стихами. Начинал он не просто как поэт, а как поэт-песенник. Знаменитая песня «Четырнадцать минут до старта» – это Войнович, и это очень нравилось Хрущёву. Он дебютировал как прозаик в «Новом мире» повестью «Мы здесь живём», Твардовский его выделил. И самое невероятное, вот этому не верит никто, и я не поверил, когда он мне рассказал, когда он в 1969 году закончил первую часть «Чонкина», он решил напечатать её в «Новом мире» у Твардовского. На искренний вопрос, верил ли он в то, что такая публикация возможна, он сказал: «Нет, я подал туда книгу исключительно чтобы у меня было оправдание: когда её напечатают на Западе, я скажу: а вот я честно пытался у нас, но мне не дали». Между тем, наверное, какой-то ничтожный шанс, что она проскочит, по меркам «оттепели», году ещё в 1965-м, может быть, был, но ужас в том, что как раз в 1965 году Войнович начал её писать. Придумана вещь была в 1957 году, закончена ровно пятьдесят лет спустя – на всю трилогию ушло полвека.
Чонкин – реальное лицо, маленький солдатик, весь какой-то обвислый, кривоногий, очень неловкий, которого Войнович увидел во время собственной службы. За это время Чонкин, с его неуклюжей фамилией, с его внешностью, с его удивительной способностью договариваться с лошадьми и полным неумением ладить с людьми, стал советским Швейком. Но здесь я хотел бы, конечно, предостеречь читателя от слишком лёгкого отождествления. Конечно, он никакой не Швейк, потому что Швейк – это массовый человек Европы. Он идиот, он филистер, он довольно самодовольный тип. В нём есть какая-то милота и хитроватость, но в целом он туп, как дуб. В Швейке видеть какие-то духовные начала совершенно смешно, и Швейк – это карикатура на европейского мещанина, попавшего на войну. Знаменитое отождествление Швейка с Гашеком не имеет никаких под собой оснований, Гашек – человек, невзирая на всю свою одутловатость, тонкий, остроумный, язвительный, человек высокой европейской культуры. Швейк – дубина. Чонкин – не дубина, вот в чём всё дело. Чонкин – это по-своему трогательный сельский житель, любящий, всё умеющий. Чонкин – это такой естественный человек, пришедший почти из XVIII века. У Войновича, как у очень многих людей советской эпохи, было довольно наивное убеждение, что если русского человека оставить в покое, то есть поместить его в правильные условия, он способен выдавать великие результаты, но его всё время шпыняют, и поэтому он постоянно забит. Кстати, как ни странно, кем становится Чонкин в финале? Он после войны попадает в Штаты и там становится преуспевающим фермером. Приезжает домой раз в год, привозит лекарства Нюре, живёт с ней месяц и уезжает обратно. То есть он, когда оказался в Штатах, всю свою вислогубость, прибитость потерял и стал абсолютно преуспевающим членом общества. Тогда существовало глубоко советское убеждение, что если от нашего человека отстать, он способен на чудеса. Как показал опыт, если от нашего человека отстать с этой советской муштрой, он как раз склонен довольно быстро откатиться назад, а иногда и просто оскотиниться. Получилось, что советская власть со всеми её зверствами была не так уж однозначно убога, и, может быть, она требовала от людей какой-никакой модернизации. Но роман Войновича относится к той эпохе, когда советская власть вырождалась и считалась главной помехой на пути нормы, потому что всё нормальное она отрицала: нормальную любовь, нормальное трудолюбие, нормального Чонкина, который в конце концов просто хочет работать и любить свою Нюру, чтобы никто не мешал ему. Вот такая немножечко идеалистическая концепция лежит в основе этого романа.
По жанру своему, как правильно определил его Войнович, это роман-анекдот. Синявский писал, что анекдот и блатная песня – два главных вклада советской власти в историю и культуру. Действительно, других новых жанров мы не изобрели. Анекдот – это не просто побасенка и не просто хохма. Анекдот просовывает свой нож в щель между реальностью и дурацким лакировочным её изображением
