Время героев - [18]

Якубович поднял руку в приветственном жесте, и тут же из передней шеренги выехал статный всадник на караковом жеребце. Он был ещё совсем молод, лет, наверное, двадцати пяти, если не меньше, но держался с холодной уверенностью зрелого человека. Одет был, хотя небрежно и грязновато, но с особенной роскошью. Даже деревянные ножны шашки обтягивал чехол из сафьяновой кожи.

Юноша подскакал к офицерам, лихо осадил коня в двух шагах, так что каменная крошка брызнула из-под копыт, и по восточному обычаю грациозно поклонился, прижимая руку к сердцу. Якубович повторил его жест, Ван-Гален откозырял.

— Рекомендую, майор, — обратился к нему драгун, обменявшись несколькими словами с кюринцем. — Гассан-ага, младший брат Аслан-хана. Храбр, но ужасно жесток.

— Вы сказали, что они все таковы.

— Этот — в двойном размере. Словно постоянно загибает угол, а то и два[22]. Я ходил несколько раз с ними. В любое дело он летит впереди остальных и едва оборачивается посмотреть — поспевают ли нукеры за ним.

Ван-Гален с невольной улыбкой оглядел Гассан-агу от шёлкового верха папахи до тонких чувяков, вставленных в стремена.

— Скажите ему: если он так же храбр, сколько красив, мы счастливы иметь такого союзника.

Гассан-ага выслушал Якубовича, откинул голову, выщелкнул несколько слов на всё том же клекочущем языке, тронул один из пистолетов, что были заткнуты за пояс, стягивающий в несколько оборотов черкеску. Поднял коня «свечой», заставил животное повернуться на задних ногах и, ещё более откинувшись в седле, вернулся к строю. Якубович смотрел ему вслед, неодобрительно покачивая головой. Дон Хуан тронул штабс-капитана за локоть:

— Что он сказал? Помните, мой друг, что я и по-русски понимаю одно слово из двадцати.

— Говорит, что если бы вдруг узнал, что есть в мире человек, храбрей, чем он сам, то немедленно покончил с собой, недостойным... Глупец! Впрочем, — заключил драгун философски, — женщины его любят, а пули, известное дело, — дуры...

Мадатов беседовал с Аслан-ханом. Он пригласил кюринского властителя в свою палатку, где денщик Василий уже поставил на стол блюдо с пловом, вазу с фруктами, кувшины с напитками, охлаждёнными льдом, и две чаши. Хан уселся на сложенные горкой подушки, ещё более выпрямил спину, подбоченился левой рукой, а толстыми пальцами правой скатал в комок горсть жёлтого риса и переправил в рот.

Себе Валериан приказал поставить стул и, откинувшись на спинку, смотрел, как насыщается гость. Подождав несколько минут, он, впрочем, решил, что пора уже переходить к делу:

— Я счастлив видеть в своём лагере храброго Аслан-хана и его испытанных воинов.

Он говорил по-кумыкски, уверенный, что хан знает этот язык. Тот опустил пальцы в таз с водой, стоявший поблизости, и неторопливо отёр их о бороду.

— Я привёл тебе всех, кто может сидеть в седле. Всего восемь сотен. Кюринское ханство невелико, а крестьяне ненадёжны в бою.

— Твои сотни стоят тысяч других. Но Сурхай-хан опасный противник.

Аслан-хан осклабился:

— Старая лиса ловко скрывается в норы. Но я не уверен — сумеет ли он повернуться ко мне лицом, как мужчина к мужчине.

— Думаешь, ему нужно отрубить одну лапу, чтобы он доказал свою храбрость?

Хан помрачнел. Мадатов напомнил ему о деде нынешнего правителя Кази-Кумуха, Чолак-Сурхае, одноруком Сурхае. В молодости, сражаясь за трон, он вызвал на поединок своих двоюродных братьев. Обнажил кинжал, один против семи, и, закружив своих противников по лесной поляне, прикончил всех, хотя и потерял в бою левую кисть. Но и одной рукой он твёрдо правил страною лаков, расширяя её сколько мог. Захватил Кюринское ханство, разграбил и Шемаху, перебив при этом русских купцов. Набег на Ширванское ханство, помнил Валериан, как раз сделался поводом для персидского похода Петра Великого.

Внук Чолак-Сурхая, Сурхай Второй доблесть нередко подменял изворотливостью. Он нападал на небольшие отряды русских, однажды сумел полностью вырезать почти целый батальон. Этим подвигом он гордился до сих пор, хотя случилось дело давным-давно, ещё во времена зубовского похода, при императоре Павле. Но всё-таки гораздо чаще Сурхай сам оказывался побитым, вымаливал прощение, отдавал аманатов-заложников, потом, выждав удобный момент, поднимал своих людей снова.

— Мне говорили, — Аслан-хан цедил слова нарочито медленно, старательно сообразуясь с внутренним чувством меры, достоинства, этикета. — Мне говорили, что Ярмул-паша теперь хочет видеть другого человека в Кази-Кумухе.

Валериан знаком показал Василию наполнить чаши себе и гостю. Отпил, пополоскал рот сладкой, холодной жидкостью и проглотил. Он не торопился отвечать, зная, что, чем дольше он выдержит паузу, тем весомее станут его слова.

— Я привёз фирман, — заговорил он, поставив чашу, и с удовольствием отметил, как напряглись пальцы хана, стиснувшие столешницу. — Генерал от инфантерии Ермолов не хочет больше терпеть разбои и предательства Сурхай-хана. Он уверен, что... ты — Аслан-хан, — станешь верным слугой Белого царя, сидящего далеко на севере, в Петербурге.

Хан медленно огладил широкой кистью бороду, словно бы в замешательстве, но на деле пытаясь скрыть от собеседника улыбку довольства.