Время действовать - [66]

И тут я вдруг захохотал:

— Обед в Юрсхольме? С троцкистом из пампы!

Зверь даже не улыбнулся. Причину я знал.

— Как дела у твоей сестры?

Широкие костлявые плечи дернулись.

— В Тукумане еще идет эта дрянь война.

Мы молча ехали по бетонным лоткам, по которым струился поток жестянок к площади Ульвсундаплан. Потом выехали на Ульвсундавэген, хвастливо-широкую улицу предместья, которая потеряла размах, обстроившись предприятиями. И только тут он вновь заговорил.

— Пятнадцать тыщей крон, — сказал он. — Мне надо пятнадцать тыщей крон.

Я потряс головой. Никому из нас никто бы не дал в долг такие деньги. У нас обоих и так было предостаточно займов. Авиабилеты для банка не гарантия.

— Где ты сегодня ночуешь? — спросил я.

Он жестом ответил: посмотрим, мол. И тут меня ужалило:

— А где ты спал сегодня?

Зверь показал в улыбке свои волчьи зубы, но смутился — я застал его врасплох.

— Тронгсунд, — сказал он.

Я ткнул его в бок кулаком и фыркнул.

— Днем ты телохранитель у меня. А по ночам сторожевой пес у Кристины Боммер. Да где ты спал-то? На коврике у двери?

Ему было явно неловко.

— Сегодня я сплю дома, — сказал я.

Его глаза расширились. И он сказал грустно:

— Нельзя.

— Должен. Жду звонка.

— Кто будет звонить?

Я изобразил жестом «посмотрим», научился у него. И добавил:

— Не знаю. Шанс есть у многих.

Теперь в бок кулаком ткнул меня он. Я засмеялся:

— Русская рулетка по телефону! С тобой когда-нибудь раньше было такое?

Его ржавый фургон стоял на парковочной террасе дома в Тенета. Мы оставили «пежо» в гараже. Зверь сбегал за своим моряцким мешком в квартиру, которую он делил с двумя другими аргентинцами.

— У нас еще три часа, — заметил он, выворачивая фургон к мостам у магистрали из Тенета.

— Поезжай к заправочной станции ОК у поворота на Ринкебю, — сказал я.

Разгреб барахло, накопившееся в бардачке, и достал листок бумаги и ручку.

— Пятнадцать тысяч, — сказал я, когда он остановился на шумной стоянке.

И тщательно выписал цифру. Потом мы сидели, уставившись на бумажный листок.

Наш фургон, маленький фольксвагеновский автобусик, у которого текли сальники, с грохотом въезжал в Юрсхольм, а за нашими спинами садилось солнце.

— Это в Швеции самый классный город, — сообщил я. — Основан братом дедушки Улофа Пальме.

Зверь сделал один из своих выразительных жестов.

— Да-а, — философски сказал он, — у нас в Аргентине такие штуки тоже есть.

Я таки напутал с маршрутом, и порядочно. Брагевэген, и Агневэген, и Одинвэген, и Валевэген, и Иотавэген. Мы выехали на виляющую набережную, и я бросил взгляд поверх воды.

— Вот это называется Свеавикен, — сказал я. — В честь великой реформы дяди Пальме. Интересно, как это место называлось раньше? Взгляни на другой берег, на Лидингё. Вон та элегантная конструкция называется Окуневая пристань.

— Да-а, — снова отозвался Зверь, — а как же все-таки прошлое имя Свеавикен?

— Черт его знает, — ответил я. — Но попробуем догадаться. Здесь тогда вывели первые канализационные стоки. Значит, залив наверняка называли Говняным. А когда — уже позднее — в Юрсхольме стала селиться знать, залив переименовали в Гуано-Бей.

Зверь сбросил скорость и, выпячивая губы, стал разглядывать лес мачт в лодочной гавани.

— Ты понимаешь, — сказал я, — старик Пальме хотел тут построить идеальный город. Гаражи на три машины, теннисные корты и мусорные мельницы для служанок... словом, совершенное общество. Поэтому-то улицы тут и называли именами богов.

— Ета, — сказал Зверь, — это что, такой шведский бог?

— Ёта, — ядовито поправил я.

— Йота, — пробормотал Зверь. — Я думал, йота — это название буквы.

Густав Далль жил в доме с видом на лодочную гавань. Низкое солнце окрасило фасад его двухэтажной виллы в красный цвет, а все окна превратило в сияющие зеркала. Вилла была старая, деревянная, с новыми пристройками, со странной гладкой крышей, которая отсвечивала золотом.

— Здесь? — спросил Зверь, надавливая на скрипучий тормоз. — Выглядит как дискотека в Рио-де-ла-Плата.

Мы вылезли из старого ржавого автобуса. Я взглянул на машину и сказал:

— Да тебе ее, пожалуй, и запирать не стоит.

Мы преодолели изгородь из кустов, причем не там, где полагалось, и взяли наискосок по газону, направляясь к главному крыльцу. Оно был выстроено из тика, старого тика, исполосованного дождем и ветром, а сбоку болтался дюймовой толщины трос, украшенный морскими узлами, каждый со своим шнуром.

Я потянул за шнур.

Из-за двери донесся вибрирующий звон большого гонга.

— Вот увидишь, — сказал я, — у него небось дворецким служит китайский кули.

Но нам открыл пожилой мужчина, одетый в совершенно обычный черный костюм. Убийственно серьезный, с траурной бабочкой на шее и в белых перчатках.

Зверь вошел первым, готовый ко всему. Обшарил бдительным взглядом огромный холл с хрустальными люстрами и высокими зеркалами — они стояли в проемах между дверьми. Не увидев ничего подозрительного, он повернулся, энергично потряс дворецкому руку:

— Привет.

Дворецкий молча поклонился. Затем глянул на меня — все-таки я был шведом — и произнес:

— Господин Далль ждет вас.

Вытянув руку, он указал на дверь лифта, старинную раздвижную дверь между двух зеркал. В кабине нашлось место как раз для нас троих, и она, подрагивая, вознесла нас на третий этаж.