Время «Ч» - [30]

— Кончай, Генка, — одернул его Кондрашов.

— Ну-ну, не буду, — согласился директор и приказал секретарше: — Ступай за нами!

Он повел Павла к лестнице. Татьяна как привязанная шла следом.

На втором этаже было просторное темное фойе. Генка пошарил рукой по стене, повернул выключатель. Лампы дневного света помигали, помигали и наконец залили все пространство ровным голубоватым сиянием.

Вдоль стены висела экспозиция «Наши земляки — герои». Генка подвел Кондрашова к последнему стенду, на котором он увидел свою свирепую физиономию, покрытую сеточкой черных точек.

— А я думала, вы погибли, — услышал Пашка за спиной наивный голос Татьяны.

— Ну, что ты мелешь? — возмутился Генка.

— Нет, правда, Геннадий Михайлович, обычно такую фотографию делают, когда героя уже нет…

— Иди на свое место! — огрызнулся Генка и уже для Павла объяснил: — С этой фотографией прямо анекдот… Я к твоей бабке несколько раз ходил — просил, умолял. Не дает — и все! Она считает, это дурная примета. Вот и пришлось из газеты переснимать.

Кондрашов улыбнулся: да, на бабулю это похоже.

А Генка тем временем хлопнул себя по лбу и восторженно воскликнул:

— Слушай, нужно встречу с молодежью организовать! Отличное будет мероприятие!

— Знаешь, Гена, оставь… Ты бы и это мероприятие… — Павел указал на стену, — ликвидировал. Я тоже суеверный… А мне еще служить.

Генка снова надул щеки, обиженно засопел.

— Извини меня, Павел, но ты, кажется, что-то недопонимаешь… Мы должны проводить военно-патриотическую работу? Должны… Мы же тебе солдат готовим! Каждый мальчишка в городе мечтает служить на твоей заставе. Мы договорились с военкоматом — самых подготовленных парней будем по комсомольским путевкам к тебе направлять… Ты считаешь все это ерундой?

— Нет, Гена, я так не считаю, — Кондрашов примирительно дотронулся до его плеча. — Но и ты пойми… Не могу я об этом сейчас рассказывать. Не могу…

Генка внимательно посмотрел на Павла, тряхнул головой.

— Ну, хорошо. Пойдем ко мне, кофейку попьем. — И снова улыбнулся. Генка всегда переключался с одного настроения на другое, как телевизор: допустим, по одному каналу трагедию показывают, а на другом — кинокомедия шпарит; вот Генка и щелкает своим переключателем туда-сюда.

Они болтали целый час… «Пан директор» поведал Кондрашову о всех глебовских новостях, но особое внимание уделил своим культурно-просветительским планам, среди которых основное место занимала идея создания в городе профессионального драматического театра.

— Понимаешь, — говорил он, — сейчас у меня третий год работает студия — пер-во-классная! Она объединила вокруг себя интеллигенцию города. При студии сформировался своеобразный дискуссионный клуб… Нас любят, к нам тянутся! — Генка с гордостью ударил себя в грудь, будто именно в ней была сосредоточена эта вселенская любовь. — Представляешь?.. Люди приезжают из Москвы на машинах, на электричках, снимают номера в гостиницах — только для того, чтобы вечером посмотреть наш спектакль! Всегда столица выкачивала из нас лучшие творческие силы. И вдруг начался обратный процесс! К нам с удовольствием едут по распределению, потому что знают: это тот самый Глебовск, в котором знаменитый «Монолит»…

— Что за «монолит»?

— Так называется наша студия — «Монолит».

— Странное название.

— Почему?.. Монолит — это твердость идейных позиций, единство коллектива, в конце концов — фундамент, на котором все строится… По-моему, замечательный символ.

— Сам придумал? — иронически спросил Кондрашов.

— Нет, — скромно потупился Генка. — Это наш режиссер — Юрий Григорьевич Равич. Личность, я тебе скажу — уникальная! Гений! Просто гений… Я его из Москвы вытащил, квартиру здесь пробил. Да ты приходи вечером, я тебя со всеми познакомлю…

5

И был спектакль, который потряс Кондрашова — «Оптимистическая трагедия».

Конечно, Павел знал эту пьесу Всеволода Вишневского, кинофильм смотрел… Но то, что увидел он, скорее было похоже на песню, на старинную русскую песню, в которой все — и удаль, и тоска по загубленной молодости, и предчувствие близкой смерти…

Из темного пространства сцены, как из мрака прошлого, волшебный луч «машины времени» выхватывал, казалось, подлинных людей той эпохи. Их корежили страдания, разрывали страсти, мучили воспоминания… Озверевшие рожи моряков-анархистов были точным слепком с тех, что видел он на границе — в толпе, неумолимо идущей по льду с сопредельного берега.

И величаво, надменно шествовал по гудящей «палубе» толстый, краснощекий Вожак, и от слов его: «Все лживые скоты. Все отравлены. Под корень всех рубить надо…» — веяло холодом и злобой.

И среди этого сброда, как былинка, как аленький цветочек в море чертополоха, металась хрупкая девушка — комиссар. Она думала, сомневалась, искала, уговаривала себя и других и наконец… принимала решения — иногда страшные, посылавшие людей на смерть; и снова терзалась одним и тем же немым вопросом: «Имею ли право?..»

И была она, как Пашкина душа, в ту минуту — после боя…

Люди выходили из зала притихшие, изумленные. Из какой-то потаенной двери выскочил сияющий Генка, он с гордостью сказал: «Вот так…» Потом обнял Кондрашова за плечи и потащил за кулисы.