Время быть смелым - [36]

— Прости меня! — Продолжает умолять он.

— Ты как был гопником, так и останешься!

Я быстро ухожу с крыши. Спускаюсь по железной лестнице, спрыгиваю на бетонный пол подъезда. Я нажимаю кнопку лифта, и тот срывается с места где-то очень далеко. Димка прыгает за мной, и я спешу спуститься пешком. Не хочу говорить с Сорокиным. Больше никогда не хочу. Я не ожидал такого. Никак не ожидал. Как же он мог… Не хочу его больше знать. Хочется вернуться и ещё раз вмазать Сорокину. Неужели он и меня бы мог подставить из страха быть раскрытым в компании своих друзей… Я выбегаю из подъезда в сумеречный город и бегу вдоль домов. Я сворачиваю за угол, пробегаю ещё несколько метров, огибаю дом и там останавливаюсь. Димка отстал и не найдёт меня. Я облокачиваюсь о стену и тяжело дышу, выпуская изо рта порции зимнего пара.

Я возвращаюсь домой поздно. Мама говорит, что волновалась, папа вторит ей и упрекает, что я не позвонил. Я ничего не отвечаю, стягиваю ботинки, вешаю куртку и быстро иду к себе в комнату. Я падаю на кровать прямо в одежде, накрываюсь одеялом с головой. Я вставляю наушники и включаю музыку. Мама заходит, чтобы поговорить, спрашивает что-то, но я не слышу. Я говорю, что всё нормально и чтобы она оставила меня одного.

Наверное, я погорячился с Димкой. Наверное, не стоило так. Но то, что он сделал, как поступил с тем парнем, меня вывело из себя. Я думаю о Сорокине и пытаюсь представить, как поступил бы сам на его месте. Если бы передо мной стоял такой выбор? Но никак не получается представить. У меня нет таких друзей. Нет и быть не могло. Однако я боюсь до смерти. Я боюсь не меньше Димки, что кто-то хотя бы заподозрит. И я трус-то побольше него. Зря я так вспылил. Наверное, зря. Но возмущение переполняет. Возмущение, смешанное со страхом и ненавистью. А если бы на месте того парня оказался я? Если бы наивно повёлся на разводку с сайта и пришёл на встречу? Если бы там был я… Сорокин тоже бы ударил? Вопросы разрывают мой мозг.

На следующий день в школе с Сорокиным мы как всегда не разговариваем. Мы даже не смотрим друг на друга. А потом… Потом я как всегда иду на тренировку. И там…

— Ты что, правда, педик? — Презрительно сморщившись, как гниющий помидор, спрашивает Волгина, когда мы шнуруем коньки.

У меня мороз проходит по коже, мурашки пробегают по спине. Даже ком в горле встает. Она так говорит это, не спрашивает, не уточняет — она констатирует факт. Я делаю над собой усилие. Я сглатываю, чтобы заткнуть вопящий внутри страх.

— С чего ты взяла? — Стараясь, чтобы мой голос звучал непринуждённо и слегка возмущённо, спрашиваю я. — Что за бред?

— Не бред! — Отрезает Оля. — Мишка Шилов педик. Мне Настя, его партнёрша, сказала, а он из твоего номера вышел ночью. И что же вы там делали?

— Ничего не делали! Просто…

— Ну конечно! — Перебивает Волгина. — Фу! Как же можно…

Она кривит рот, фыркает и уходит. Я зашнуровываю коньки и плетусь следом за ней на лёд.

Мы катаемся очень вяло. Тренер, конечно, это замечает и ворчит строго. Я обхватываю Олю за талию и собираюсь поднять, но она вдруг напрягается, морщится и едва не отталкивает меня.

— Да что с тобой, Оля! — Кричит Ирина Васильевна.

— Ты что? — Развожу руками я.

— Фу, не трогай меня своими руками! Кто знает, сколько членов ты ими трогал…

Я стою в полной растерянности и смотрю на Олю, которая уходит в раздевалку, гадко и лицемерно сославшись на внезапную тошноту. Что это значит «сколько членов я трогал»? Что это за чушь вообще! Да уж, насколько я знаю, поменьше Олиного раза в два!

Ирина Васильевна в полном недоумении подходит ко мне и спрашивает, что с Волгиной. Не знаю я, что с Волгиной. И не хочу знать. Я не знаю, как быть дальше, как нам теперь тренироваться вместе… Но честно признаться, это последнее, что меня волнует. Просто теперь Волгина наверняка растрындит всем, сделает кучу постов, разошлёт кучу сообщений в социальных сетях о том, что её партнёр Артём Левин последний подзаборный пидарас. А она ведь не удержится и обязательно расскажет об этой новости своим подругам. И было бы глупо полагать, что у нас нет в этих сетях общих знакомых. Было бы глупо полагать, что через пару дней мой большой секрет не будет знать вся моя школа.

Я медленно переодеваюсь, складываю вещи в сумку и выхожу в холл. Оля стоит у дверей и что-то пишет в телефоне. Она бросает на меня презрительный взгляд. Я опускаю голову и выхожу на улицу, не поднимая глаз. Домой идти совершенно не хочется, но идти мне больше некуда.

Я вхожу в квартиру, бросаю сумку, разуваюсь. Мама зовёт к столу ужинать, папа тоже уже дома. Они оба улыбаются мне, спрашивают, почему я такой грустный, что случилось. Глупый вопрос. Случилось то, что их сын педик, презренный отброс общества. Случилось, что они теперь вынуждены убеждать себя, будто любят его. Я говорю, что не голоден и закрываюсь в своей комнате. Я пишу СМС Андрею. Он просит приехать, но я просто не могу никуда выйти — так я подавлен. Мы переписываемся. Андрей как всегда поддерживает меня, умоляет, чтобы я не паниковал раньше времени, настаивает, что всё будет хорошо. Тоже мне, психолог — я-то знаю, какой он на самом деле пессимист. Мы долго переписываемся, потом я решаю всё же выйти к родителям. Каким бы я ни уродился дерьмом, они стараются, не унижают меня, не вышвыривают из дома, кормят и ждут. Им ведь тоже нелегко приходится, ещё и я тут со своими психами. Я выхожу из комнаты и иду в гостиную. Первое, что я замечаю — маму, сидящую в кресле и едва ни плачущую. Я перевожу взгляд на телек. Там какой-то мужик, имени которого я не знаю, весьма эмоционально говорит о том, что геев надо не только судить, сажать и лечить, но и о том, что такие люди вообще должны быть изолированы от общества, и что закон должен всячески поощрять избавление общества от гомосексуалов.