Время, бесстрашный художник… - [9]

тревожить –

ну, скажем, вопросы величья,

забвенья и славы,

наличья врагов,

а то – еще лучше –

вопросы наличья

долгов перед кем-то и просто долгов,

а то еще – тоже –

вопрос безразличья

влиятельных критиков,

узких кругов,

от коих зависят вопросы величья,

а также вопросы наличья долгов.

Вот ход моих мыслей. Примерно таков.

Я выдохся. Кончился.

До неприличья,

до ужаса даже – пуста голова.

С трудом вспоминаю простые слова.

Совсем задыхаюсь от косноязычья.

Но после бессонницы ночь напролет,

когда уже, в лестничный глядя пролет,

решаю –

а что, если вниз головой? –

внезапно я звук различаю живой,

шуршанье и клекот,

как будто бы птичья

гортань прочищается. Тронулся лед!

И что-то случилось. Почти ничего.

Всего только дрогнули чаши весов.

И ключ повернулся. И щелкнул засов.

Но это,

возникнув бог весть из чего,

моих журавлей предвещало прилет.

(Вот тут и поди разберись, отчего,

откуда все это начало берет!)

Но клекот, шуршанье, и сдавленный зов,

и множество смутных еще голосов…

Да что же случилось? Пока ничего.

Но тронулся, тронулся, тронулся лед.

Теперь не пытайтесь тягаться со мной!

Нет, вам не подняться теперь до меня!

О господи, что ж это было со мной?

Неужто и впрямь начинали меня

серьезно тревожить вопросы величья,

забвенья и славы,

наличья врагов,

а то – еще лучше –

вопросы наличья –

ну, словом, весь этот набор пустяков?

Нет, дудки! Ищите себе дураков!

Моих журавлей начинается лёт!

И ветер охоты подул на листы,

и пороховницы мои не пусты,

и ход моих мыслей сегодня таков,

что впору с богами соседствовать мне!

Да что там – с богами! Я сам из богов!

Движенье созвездий и ход облаков

решительно благоприятствуют мне.

И все-то мне на руку,

все мне с руки,

и все на мою только мельницу льет.

Так что же случилось?

Пока ничего.

Но тронулся, тронулся, тронулся лед.

Второе тревожное отступление

Ну вот и вернулись твои журавли.

И ветер охоты подул на листы.

И пороховницы твои не пусты.

Ну что же, прекрасно!

И ход твоих мыслей сегодня таков,

что можешь с богами соседствовать ты.

Да что там – с богами! Ты сам из богов!

Ну что же, возможно.

А все же давай разберемся сперва –

с чего закружилась твоя голова?

Всего-то с того, что умеешь слова

писать на бумаге?

Что можешь придать им порядок такой,

чтоб строки стояли строка над строкой

и чтобы одна отвечала другой

своим окончаньем?

Что вместо, к примеру, весна и сосна

ты нынче рифмуешь весна и весла –

и в этом ты зришь своего ремесла

прогресс несомненный,

как если бы рифма весна и весла

уменьшила в мире количество зла,

хотя б одного человека спасла

от пули, от петли?

А ты не подумал, садясь за стихи,

что, может быть, это и есть пустяки –

уменье писать на бумаге стихи,

стихи на бумаге?

И разве тебе не казалось порой,

что ты занимаешься детской игрой,

в бирюльки играешь во время чумы,

во время пожара?

Что все эти рифмы – безделица, вздор,

бубенчики на шутовском колпаке,

мальчишки, бегущие с криками вдоль

рядов похоронных?

Ну что ж, опровергни, отбрось, отмети

все знаки вопроса один за другим,

предай осмеянью, сотри в порошок,

чтоб камня на камне…

А все же ты должен пройти этот круг

сомнений, неверья, опущенных рук,

пускай не сегодня, не сразу, не вдруг,

а все же, а все же…

Время раскрывающихся листьев. Фрагменты сценария

Клавиши рояля, чей-то палец,

пробежавший по клавиатуре,

и сейчас же тысячи сосулек

с грохотом летят на тротуар.

Человек сидит в весеннем сквере,

в сквере,

где сейчас творится чудо,

чудо непрерывности творенья,

сотворенья ветки и куста,

чудо воссозданья,

повторенья,

завершенья круга,

воскрешенья

линий изначального рисунка,

формы прошлогоднего листа.

Человек сидит в весеннем сквере,

в сквере,

переполненном грачами,

их высокомерными речами,

вздорностью грачиных пересуд.

Черные пасхальные старухи

с древними рублевскими очами

белые платочки с куличами

мимо сквера бережно несут.

Человек сидит в весеннем сквере,

улыбаясь грусти безотчетной,

смотрит,

как в песке играют дети,

хлебцы выпекают на доске,

как они песок упрямо роют,

на песке

песочный домик строят,

крепость воздвигают на песке.

А весенний гром,

еще несмелый,

первый,

еще робкий,

неумелый,

тихо погромыхивает где-то,

громыхает,

душу веселит.

А весенний дождик все смывает,

облегчает,

очищает душу,

обещает радужное что-то,

что-то неизвестное сулит,

что-то позабывшееся будит –

что-то будет,

что-то еще будет,

что-то еще здесь произойдет.

И тогда в дожде,

как наважденье,

возникает давнее виденье –

женщины забытые глаза,

два бездонных,

два бессонных круга,

и сквозь них,

сквозь дождь,

неторопливо –

человек по улице идет,

и навстречу женщина идет,

и они

увидели

друг друга.

Воспоминанье о шарманке

В высоком и тесном дворе,

как в глубоком колодце,

на дне

появлялся шарманщик,

появлялась шарманка,

появлялся мотивчик,

наивный и грустный,

и тогда открывались окошки,

и двор оживал,

и в окне проступало лицо,

проступала рука,

проступала ладонь под щекой,

из окна вылетала монетка,

завернутая в бумажку,

и летела на дно колодца –

летела копейка,

летела слезинка,

летела улыбка,

летела ромашка,

летела синица,

жар-птица,

райская птица,

ах, спасибо, шарманщик!

Но кончался мотивчик,

уплывала шарманка,

удалялся шарманщик,

унося в кармане копейку,

слезинку,

улыбку,

ромашку,

синицу,

жар-птицу,

райскую птицу,

и колодец двора

наполнялся,

как дождевою водой,