Время, бесстрашный художник… - [10]

тишиной,

и она

расходилась кругами,

расходилась

кругами,

расходилась

кругами…

«Еще апрель таился у запруд…»

Еще апрель таился у запруд,

еще была пуста его купель,

а он не почитал уже за труд

усилья капель

складывать в капель –

в копилку,

по копеечке,

копил,

как скряга,

а потом на эту медь

себе рубаху синюю купил –

ни мне, ни вам подобной не иметь.

В рубахе синей,

конопат и рыж,

пустился в пляс,

как молодой цыган,

и все сосульки,

виснувшие с крыш,

запели,

как серебряный орган.

И тут уже поехало,

пошло,

а на вторые или третьи сутки,

в один из этих дней,

произошло

самоубийство мартовской сосульки,

которая,

отчаявшись,

упала

с карниза

и покончила с собой,

чего никто, конечно,

не заметил.

Апрель был юн,

он весел был и светел

и щеголял

в своей рубахе синей,

которая казалась голубой.

Птицы

Когда снега земли и неба

в окне смешались заодно,

я раскрошил краюшку хлеба

и бросил птицам за окно.

Едва во сне, как в черной яме,

рассвет коснулся век моих,

я был разбужен воробьями,

случайной трапезою их.

Они так весело стучали

о подоконник жестяной,

что показалось мне вначале,

что это дождик за стеной.

Потом их стук о подоконник

родил уверенность во мне,

что по дороге скачет конник

морозной ночью при луне.

Что это кто-то,

по ошибке

встав среди ночи, второпях

строчит на пишущей машинке

смешной рассказ о воробьях.

А птицы шумно пировали

и, явный чувствуя подъем,

картины эти рисовали

в воображении моем.

Как будто впрямь благодарили

меня за что-то воробьи,

они на память мне дарили

произведения свои.

Они давали безвозмездно,

а не за пищу и за кров,

по праву бедных и безвестных

и все же гордых мастеров.

Они творили, словно пели,

и, так возвышенно творя,

нарисовали звук капели

среди зимы и января.

И был отчетливый рисунок

в моем рассветном полусне –

как будто капало с сосулек

и дело двигалось к весне.

Человек с транзисторным приемником

Вы еще привыкнете к нему,

к этому звучанью резковатому!..

Человек идет по эскалатору.

Он стоит от вас невдалеке.

Ящичек свистящий и грохочущий,

ящичек поющий и хохочущий

держит, как воробушка, в руке.

Он таскает ящичек по городу,

по бульварам бродит

да по скверикам.

К морю выйдет –

ходит по-над берегом,

собственною музыкой томим.

Кто ж он,

этот странник,

очарованный

ящичком играющим своим?

Эту вещь, недавно уникальную,

хитрую шкатулку музыкальную,

на себе несет он, как печать

времени,

которое молчать

разучилось,

да и не желает.

– Эй, – ему кричат, – убавьте звук!

– Сделайте, – кричат ему, – потише!

Прекратите шум!.. –

Да вот поди же,

шум не прекращается никак.

Спящие в домах раздражены.

Сколько раз его ни унимали –

всяческие меры принимали –

так и не добились тишины.

Продолжает ящичек звучать –

петь,

кричать

и всякое другое.

Потому что время не такое –

не такое время,

чтоб молчать!

Воспоминанье о санках

Мама везет меня куда-то

на санках,

нас обгоняет извозчик,

а мне, должно быть,

года четыре,

и мама идет впереди,

а я смотрю в ее спину,

уставился в одну точку

и думаю о чем-то.

– О чем ты там думаешь, мальчик? –

говорю я ему,

сидящему в санках.

Я хочу забежать вперед,

заглянуть в глаза

и сказать ему что-то,

предупредить его, что ли, о чем-то,

предостеречь

от каких-то опасных поступков,

но санки

все дальше и дальше,

все гуще падает снег,

и вот уже санки пропали из виду,

и на снегу остается

лишь след

их узких полозьев,

а потом и его заметает

снегом.

Как показать весну

Я так хочу изобразить весну.

Окно открою

и воды плесну

на мутное стекло, на подоконник.

А впрочем, нет,

подробности – потом.

Я покажу сначала некий дом

и множество закрытых еще окон.

Потом из них я выберу одно

и покажу одно это окно,

но крупно,

так что вата между рам,

показанная тоже крупным планом,

подобна будет снегу

и горам,

что смутно проступают за туманом.

Но тут я на стекло плесну воды,

и женщина взойдет на подоконник

и станет мокрой тряпкой мыть стекло,

и станет проступать за ним сама

и вся в нем,

как на снимке,

проявляться.

И станут в мокрой раме появляться

ее косынка

и ее лицо,

крутая грудь,

округлое бедро,

колени,

икры,

наконец, ведро

у голых ее ног засеребрится.

Но тут уж время рамам отвориться,

и стекла на мгновенье отразят

деревья, облака и дом напротив,

где тоже моет женщина окно.

И тут мы вдруг увидим не одно,

а сотни раскрывающихся окон,

и женских лиц,

и оголенных рук,

вершащих на стекле прощальный круг.

И мы увидим город чистых стекол.

Светлейший,

он высоких ждет гостей.

Он ждет прибытья гостьи высочайшей.

Он напряженно жаждет новостей,

благих вестей

и пиршественной влаги.

И мы увидим –

ветви еще наги,

но веточки,

в кувшин водружены,

стоят в окне,

как маленькие флаги

той дружеской высокой стороны.

И все это –

как замерший перрон,

где караул построился для встречи,

и трубы уже вскинуты на плечи,

и вот сейчас,

вот-вот уже,

вот-вот.

Сон об уходящем поезде

Один и тот же сон

мне повторяться стал.

Мне снится, будто я

от поезда отстал.

Один, в пути, зимой,

на станцию ушел,

а скорый поезд мой

пошел, пошел, пошел.

И я хочу бежать

за ним – и не могу,

и чувствую сквозь сон,

что все-таки бегу,

и в замкнутом кругу

сплетающихся трасс

вращение земли

перемещает нас –

вращение земли,

вращение полей,

вращение вдали

берез и тополей,

столбов и проводов,

разъездов и мостов,

попутных поездов

и встречных поездов.

Но в том еще беда,

и, видно, неспроста,

что не годятся мне

другие поезда.

Мне нужен только тот,