Время, бесстрашный художник… - [12]

в холодное бегущее пространство.

Пробужденье

Просыпаюсь – как за полночь с улицы в дом

торопливо вбегаю

и бегу через сто его комнат пустых,

в каждой комнате свет зажигаю –

загораются лампочки, хлопают двери,

тяжелые шторы на окнах

легко раздвигаются сами,

постепенно весь дом наполняется шумом и шорохом,

шелестом, шепотом, топотом ног,

суетой, беготней, голосами,

с этажа на этаж – суетой, беготней – все быстрее –

обрывками фраз

о вчерашних делах и событьях,

о том, о другом,

о делах, о погоде,

с этажа на этаж, из пролета в пролет –

все быстрей – коридорами

– дайте пройти! не торчите в проходе! –

сто звонков, сто машинок – звенят телефоны,

трещат арифмометры,

щелкают счеты,

с этажа на этаж – все быстрей –

резолюции, выписки,

списки,

расчеты, подсчеты,

дом гудит уже весь, он гудит, словно улей,

и все его окна сияют,

раскрыты навстречу встающему солнцу,

поющим синицам,

идущему мимо трамваю.

…Это я просыпаюсь. Проснулся. Глаза открываю.

Проторенье дороги

Проторенье дороги, предчувствие, предваренье.

Тихое настроенье, словно идет снег.

И хочется написать длинное стихотворенье,

в котором сошлись бы на равных и это и то.

Что-нибудь вроде – гнев, о богиня,

воспой Ахиллеса,

Пелеева сына, – и дальше, строка за строкой,

где будут на равных провидящие и слепые

и нищий певец, скорбящий о тех и других.

И чтобы в финале – семь городов состязали

за мудрого корень – и несколько еще слогов,

слагающихся из звуков паденья снега

и короткого звука лопающейся струны…

Проторенье дороги, евангелье от Сизифа,

неизменное, как моленье и как обряд,

повторенье до, повторенье ре, повторенье мифа,

до-ре-ми-фа-соль одним пальцем сто лет подряд.

И почти незаметное, медленное продвиженье,

передвиженье, медленное, на семь слогов,

на семь музыкальных знаков,

передвиженье

на семь изначальных звуков, на семь шагов,

и восхожденье,

медленное восхожденье,

передвиженье к невидимой той гряде,

где почти не имеет значенья до или после

и совсем не имеет значенья когда и где,

и дорога в горы,

где каждый виток дороги

чуть выше, чем предыдущий ее виток,

и виток дороги – еще не итог дороги,

но виток дороги важней, чем ее итог,

и в конце дороги –

не семь городов заветных,

а снова все те же, ощупью и впотьмах,

семь знаков, как семь ступенек едва заметных,

семь звуков, как семь городов на семи холмах…

Проторенье дороги, смиренье, благодаренье.

Шаг, и еще один шаг, и еще шажок.

Тихий снежок, ниспадающий в отдаленье.

За поворотом дороги поющий рожок.

И как отзвук той неизбывной светлой печали,

в сумерках, одним пальцем, до-ре-ми-фа-соль,

и огарок свечи, и рояль, и опять, как вначале, –

до-ре-ми-фа-соль,

до-ре-ми-фа-соль,

до-ре-ми-фа-соль…

«Всего и надо, что вглядеться, – боже мой…»

Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,

всего и дела, что внимательно вглядеться, –

и не уйдешь, и никуда уже не деться

от этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,

всего и дела, что помедлить над строкою –

не пролистнуть нетерпеливою рукою,

а задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени строки.

И все ж строка – она со временем прочтется,

и перечтется много раз, и ей зачтется,

и все, что было в ней, останется при ней.

Но вот глаза – они уходят навсегда,

как некий мир, который так и не открыли,

как некий Рим, который так и не отрыли,

и не отрыть уже, и в этом вся печаль.

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,

за то, что суетно так жили, так спешили,

что и не знаете, чего себя лишили,

и не узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.

Вначале слово безраздельно мной владело.

А дело после было, после было дело,

и в этом дело все, и в этом вся печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел –

покуда мнил себя судьей, в пророки метил,

каких сокровищ под ногами не заметил,

каких созвездий в небесах не разглядел!

Попытка убыстренья

Я зимнюю ветку сломал, я принес ее в дом

и в стеклянную банку поставил.

Я над ней колдовал, я ей теплой воды подливал,

я раскрыть ее листья заставил.

И раскрылись зеленые листья,

растерянно так раскрывались они,

так несмело и так неохотно,

и была так бледна и беспомощна бедная эта

декабрьская зелень –

как ребенок, разбуженный ночью,

испуганно трущий глаза

среди яркого света,

как лохматый смешной старичок,

улыбнувшийся грустно

сквозь слезы.

«Не руки скрещивать на груди…»

Не руки скрещивать на груди,

а голову подпереть руками,

смежить ресницы,

сидеть и слушать,

пока услышишь, –

и ты услышишь.

И ты услышишь неясный шорох

и ветра легкое дуновенье,

неясный шорох,

шуршанье крыльев,

шаги неслышные за спиною,

и чьи-то легкие две ладони,

почти прозрачны и невесомы,

тебе на глаза осторожно лягут,

и ты прозреешь –

и ты увидишь.

…И ты увидишь в кромешном мраке,

как кружится ворон над спящей Троей,

и ты разглядишь в коне деревянном

ахейских воинов смуглолицых,

ты разглядишь их лица и руки,

их оружье и их доспехи,

и различишь печальные очи

каменной девы в пустынном храме…

…И ты услышишь однажды ночью

звездного неба зов отдаленный,

и ты услышишь в полночном небе

лунного света звонкие льдинки,

тонкое теньканье лунных капель,

тайную музыку лунной ночи,

ее пассажи,

ее аккорды,

ее сонатное построенье…

Не руки скрещивать на груди,

а голову подпереть руками –