Время, бесстрашный художник… - [13]

вот жест воистину величавый,

и он единственно плодотворен.

Голову подпереть руками,

ждать спокойно и терпеливо,

и ты увидишь,

и ты услышишь,

во всяком случае –

есть надежда.

Вещая птица и мертвый камень.

Девы скорбящей печальны очи.

Тонкое теньканье лунных капель.

Вечная музыка лунной ночи.

Гибель «Титаника»

Желтый рисунок в забытом журнале старинном,

начало столетья.

Старый журнал запыленный,

где рой ангелочков пасхальных

бесшумно порхает

по выцветшим желтым страницам

и самодержец российский

на тусклой обложке журнальной

стоит, подбоченясь картинно.

Старый журнал, запыленный, истрепанный,

бог весть откуда попавший когда-то ко мне,

в мои детские руки.

Желтый рисунок в журнале старинном –

огромное судно, кренясь,

погружается медленно в воду –

тонет «Титаник» у всех на глазах, он уходит на дно,

ничего невозможно поделать.

Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчанье,

вопли отчаянья, ужас.

Руки и головы, шляпы и зонтики, сумочки, доски,

игрушки, обломки.

– Эй, не цепляйтесь за борт этой шлюпки! –

(веслом по вцепившимся чьим-то рукам!) –

мы потонем,

тут нет больше места!..

Сгусток, сцепленье, сплетенье страстей человеческих,

сгусток, сцепленье, сплетенье.

С детской поры моей, как наважденье,

все то же виденье,

все та же картина встает предо мной,

неизменно во мне вызывая

чувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то,

кто был мне неведом.

…Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,

вопли отчаянья –

тонет «Титаник».

Тонет «Титаник» – да полно, когда это было,

ну что мне,

какое мне дело!

Но засыпаю – и снова кошмаром встает предо мною

все то же виденье,

и просыпаюсь опять от неясного чувства тревоги,

тревоги и ужаса –

тонет «Титаник»!

Попытка оправданья

О, все эти строки, которые я написал,

и все остальные, которые я напишу, –

я знаю, и все они вместе,

и эти, и те,

не стоят слезинки одной у тебя на щеке.

Но что же мне делать с проклятым моим

ремеслом,

с моею бедою, с постыдной моей маетой!

И снова уходит земля у меня из-под ног,

и снова расходится слово и дело мое.

Так, может быть, к черту бумагу, и перья на слом,

и сжечь корабли бесполезной флотилии той!

Но что же мне делать с проклятым моим

ремеслом,

с моею старинной, бессонной моей маетой!

Все бросить, и броситься в ноги, прийти, осушить,

приникнуть губами –

все брошу, приду, осушу –

дрожащую капельку, зернышко горькой росы,

в котором растет укоризна и зреет упрек.

О да, укоризна, всемирный разлад и разлом,

все бури и штормы пяти потрясенных морей…

И все-таки что же мне делать с моим ремеслом,

с моею бедой, с бессонною мукой моей!

И вновь меня требует совесть на праведный суд.

И речь тут о сути самой и природе греха.

И все адвокаты на свете меня не спасут –

я сам отвечаю за грешную душу стиха.

И вот я две муки неравных кладу на весы,

две муки, две боли, сплетенные мертвым узлом.

Но капелька эта,

но зернышко горькой росы…

И все-таки что же мне делать с моим ремеслом!

О слово и дело, я вас не могу примирить,

и нет искупленья, и нет оправданья греху.

И мне остается опять утешать себя тем,

что слово и есть настоящее дело мое.

Да, дело мое – это слово мое на листе.

И слово мое – это тело мое на кресте.

Свяжи мои руки, замкни мне навечно уста –

но я ведь и сам не хочу, чтобы сняли с креста.

О слово и дело, извечный разлад и разлом.

Но этот излом не по-детски сведенных бровей!..

Так что же мне делать с проклятым моим

ремеслом

и что же мне делать с горчайшей слезинкой

твоей!

«Светлый праздник бездомности…»

Светлый праздник бездомности,

тихий свет без огня.

Ощущенье бездонности

августовского дня.

Ощущенье бессменности

пребыванья в тиши

и почти что бессмертности

своей грешной души.

Вот и кончено полностью,

вот и кончено с ней,

с этой маленькой повестью

наших судеб и дней,

наших дней, перемеченных

торопливой судьбой,

наших двух переменчивых,

наших судеб с тобой.

Полдень пахнет кружением

дальних рощ и лесов.

Пахнет вечным движением

привокзальных часов.

Ощущенье беспечности,

как скольженье на льду.

Запах ветра и вечности

от скамеек в саду.

От рассвета до полночи

тишина и покой.

Никакой будто горечи

и беды никакой.

Только полночь опустится,

как догадка о том,

что уже не отпустится

ни сейчас, ни потом,

что со счета не сбросится

ни потом, ни сейчас

и что с нас еще спросится,

еще спросится с нас.

Ялтинский домик

Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,

вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,

как мне ни странно и как ни печально, увы, –

старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.

Годы проходят, и, как говорится, сик транзит

глория мунди, – и все-таки это нас дразнит.

Годы куда-то уносятся, чайки летят.

Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.

Грустная желтая лампа в окне мезонина.

Чай на веранде, вечерних теней мешанина.

Белые бабочки вьются над желтым огнем.

Дом заколочен, и все позабыли о нем.

Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.

Мы еще будем когда-то, но мы уже были.

Письма на полке пылятся – забыли прочесть.

Мы уже были когда-то, но мы еще есть.

Пахнет грозою, в погоде видна перемена.

Это ружье еще выстрелит – о, непременно!

Съедутся гости, покинутый дом оживет.

Маятник медный качнется, струна запоет…

Дышит в саду запустелом ночная прохлада.

Мы старомодны, как запах вишневого сада.

Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.