Время, бесстрашный художник… - [15]

тихо теперь покоятся

где-то во мне,

в глубине.

Строгие годы сороковые,

годы,

воистину

роковые,

сороковые,

мной не забытые,

словно гвозди, в меня забитые,

тихо сегодня живут во мне,

в глубине.

Пятидесятые,

шестидесятые,

словно высоты, недавно взятые,

еще остывшие не вполне,

тихо сегодня живут во мне,

в глубине.

Семидесятые годы идущие,

годы прошедшие,

годы грядущие

больше покуда еще вовне,

но есть уже и во мне.

Дальше – словно в тумане судно,

восьмидесятые –

даль в снегу,

и девяностые –

хоть и смутно,

а все же представить еще могу,

но годы двухтысячные

и дале –

не различимые мною дали –

произношу,

как названья планет,

где никого пока еще нет

и где со временем кто-то будет,

хотя меня уже там не будет.

Их мой век уже не захватывает –

произношу их едва дыша –

год две тысячи –

сердце падает,

и замирает моя душа.

Белая баллада

Снегом времени нас заносит – все больше белеем.

Многих и вовсе в этом снегу погребли.

Один за другим приближаемся к своим юбилеям,

белые, словно парусные корабли.

И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные.

И не флаги расцвечиванья, не фейерверки вслед.

Пятидесяти орудий залпы неслышные.

Пятидесяти невидимых молний свет.

И три, навсегда растянувшиеся, минуты молчанья.

И вечным прощеньем пахнущая трава.

…Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта Отчаянья.

Последней Надежды туманные острова.

И снова подводные рифы и скалы опасные.

И снова к глазам подступает белая мгла.

Ну что ж, наше дело такое – плывите, парусные!

Может, еще и вправду земля кругла.

И снова нас треплет качка осатанелая.

И оста и веста попеременна прыть.

…В белом снегу,

как в белом тумане,

флотилия белая.

Неведомо, сколько кому остается плыть.

Белые хлопья вьются над нами, чайки летают.

След за кормою – тоненькая полоса.

В белом снегу,

как в белом тумане,

медленно тают

попутного ветра не ждущие паруса.

«Окрестности, пригород – как этот город зовется?..»

Б. Слуцкому

Окрестности, пригород – как этот город зовется?

И дальше уедем, и пыль за спиною завьется.

И что-то нас гонит все дальше, как страх или голод, –

окрестности, пригород, город – как звать этот город?

Чего мы тут ищем? У нас опускаются руки.

Нельзя возвращаться, нельзя возвращаться на круги.

Зачем нам тот город, встающий за клубами пыли, –

тот город, те годы, в которых мы молоды были?

Над этой дорогой трубили походные трубы.

К небритым щекам прикасались горячие губы.

Те губы остыли, те трубы давно оттрубили.

Зачем нам те годы, в которых мы молоды были?

Но снова душа захолонет и сердце забьется –

вон купол и звонница – как эта площадь зовется?

Вон церковь, и площадь, и улочка – это не та ли?

Не эти ли клены над нами тогда облетали?

Но сад затерялся среди колоколен и башен.

Но дом перестроен, но старый фасад перекрашен.

Но тех уже нет, а иных мы и сами забыли,

лишь память клубится над ними, как облачко пыли.

Зачем же мы рвемся сюда, как паломники в Мекку?

Зачем мы пытаемся дважды войти в эту реку?

Мы с прошлым простились, и незачем дважды прощаться.

Нельзя возвращаться на круги, нельзя возвращаться.

Но что-то нас гонит все дальше, как страх или голод, –

окрестности, пригород, город – как звать этот город?

Молитва о возвращенье

Семимиллионный город не станет меньше,

если один человек из него уехал.

Но вот один человек из него уехал,

и город огромный вымер и опустел.

И вот я иду по этой пустой пустыне,

куда я иду, зачем я иду, не знаю,

который уж день вокруг никого не вижу,

и только песок скрипит на моих зубах.

Прости, о семимиллионный великий город,

о семь миллионов добрых моих сограждан,

но я не могу без этого человека,

и мне никого не надо, кроме него.

Любимая, мой ребенок, моя невеста,

мой праздник, мое мученье, мой грешный ангел,

молю тебя, как о милости, – возвращайся.

Я больше ни дня не вынесу без тебя!

(О господи, сделай так, чтоб она вернулась,

о господи, сделай так, чтоб она вернулась,

о господи, сделай так, чтоб она вернулась,

ну что тебе стоит, господи, сделать так!)

И вот я стою один посреди пустыни,

стотысячный раз повторяя, как заклинанье,

то имя, которое сам я тебе придумал,

единственное, известное только мне.

Дитя мое, моя мука, мое спасенье,

мой вымысел, наважденье, фата-моргана,

синичка в бездонном небе моей пустыни,

молю тебя, как о милости, – возвратись!

(О господи, сделай так, чтоб она вернулась,

о господи, сделай так, чтоб она вернулась,

о господи, сделай так, чтоб она вернулась,

ну что тебе стоит, господи, сделать так!)

И вот на песке стою, преклонив колена,

стотысячный раз повторяя свою молитву,

и чувствую –

мой рассудок уже мутится

и речь моя все невнятнее и темней.

Любимая, мой ребенок, моя невеста

(но я не могу без этого человека),

мой праздник, мое мученье,

мой грешный ангел

(но мне никого не надо, кроме него),

мой вымысел, наважденье, фата-моргана

(о господи, сделай так, чтоб она вернулась),

синичка в бездонном небе моей пустыни

(ну что тебе стоит, господи, сделать так)!

«Что-то случилось, нас все покидают…»

Что-то случилось, нас все покидают.

Старые дружбы как листья опали.

…Что-то тарелки давно не летают.

Снежные люди куда-то пропали.

А ведь летали над нами, летали.

А ведь кружили по снегу, кружили.

Добрые феи над нами витали.

Добрые ангелы с нами дружили.

Добрые ангелы, что ж вас не видно?

Добрые феи, мне вас не хватает!