Время, бесстрашный художник… - [17]

А прежде нам все никак не хватало ночи.

А прежде – какие длинные были дни!

А прежде, я помню,

день бесконечно длился –

солнце палило, путь мой вдали пылился,

гром вдали погромыхивал,

дождик лился,

пот с меня градом лился, я с ног валился,

падал в траву, как мертвый,

не шевелился,

а день не кончался, день продолжался,

длился –

день не кончался, длился и продолжался,

сон мой короткий явью перемежался,

я засыпал, в беспамятство погружался,

медленно самолет надо мной снижался,

он надо мной кружился,

он приближался,

а день не кончался, длился и продолжался –

день продолжался, длился и не кончался,

я еще шел куда-то, куда-то мчался,

с кем-то встречался,

в чье-то окно стучался,

с кем-то всерьез и надолго разлучался,

и засыпал,

и пол подо мной качался,

а день продолжался, длился и не кончался…

«Были смерти, рожденья, разлады, разрывы…»

Были смерти, рожденья, разлады, разрывы –

разрывы сердец и распады семей –

возвращенья, уходы.

Было все, как бывало вчера, и сегодня,

и в давние годы.

Все, как было когда-то, в минувшем столетье,

в старинном романе,

в Коране и в Ветхом завете.

Отчего ж это чувство такое, что все по-другому,

что все изменилось на свете?

Хоронили отцов, матерей хоронили,

бесшумно сменялись

над черной травой погребальной

за тризною тризна.

Все, как было когда-то, как будет на свете

и ныне и присно.

Просто все это прежде когда-то случалось не с нами,

а с ними,

а теперь это с нами, теперь это с нами самими.

А теперь мы и сами уже перед господом богом стоим,

неприкрыты и голы,

и звучат непривычно – теперь уже в первом лице –

роковые глаголы.

Это я, а не он, это ты, это мы, это в доме у нас,

это здесь, а не где-то.

В остальном же, по сути, совсем не существенна

разница эта.

В остальном же незыблем порядок вещей,

неизменен,

на веки веков одинаков.

Снова в землю зерно возвратится,

и дети к отцу возвратятся,

и снова Иосифа примет Иаков.

И пойдут они рядом, пойдут они, за руки взявшись,

как равные, сын и отец,

потому что сравнялись отныне

своими годами земными.

Только все это будет не с ними, а с нами,

теперь уже с нами самими.

В остальном же незыблем порядок вещей,

неизменен,

и все остается на месте.

Но зато испытанье какое достоинству нашему,

нашему мужеству,

нашим понятьям о долге, о чести.

Как рекрутский набор, перед господом богом стоим,

неприкрыты и голы,

и звучат все привычней –

звучавшие некогда в третьем лице –

роковые глаголы.

И звучит в окончанье глагольном,

легко проступая сквозь корень глагольный,

голос леса и поля, травы и листвы

перезвон колокольный.

Попытка утешенья

Все непреложней с годами, все чаще и чаще,

я начинаю испытывать странное чувство,

словно я заново эти листаю страницы,

словно однажды уже я читал эту книгу.

Мне начинает все чаще с годами казаться –

и все решительней крепнет во мне убежденье –

этих листов пожелтевших руками касаться

мне, несомненно, однажды уже приходилось.

Я говорю вам – послушайте, о, не печальтесь,

о, не скорбите безмерно о вашей потере –

ибо я помню,

что где-то на пятой странице

вы все равно успокоитесь и обретете.

Я говорю вам – не следует так убиваться,

о, погодите, увидите, все обойдется –

ибо я помню,

что где-то страниц через десять

вы напеваете некий мотивчик веселый.

Я говорю вам – не надо заламывать руки,

хоть вам и кажется небо сегодня с овчину –

ибо я помню,

что где-то на сотой странице

вы улыбаетесь, как ничего не бывало.

Я говорю вам – я в этом могу поручиться,

я говорю вам – ручаюсь моей головою,

ибо, воистину, ведаю все, что случится

следом за тою и следом за этой главою.

Я и себе говорю – ничего, не печалься.

Я и себя утешаю – не плачь, обойдется.

Я и себе повторяю –

ведь все это было,

было, бывало, а вот обошлось, миновало.

Я говорю себе – будут и горше страницы,

будут горчайшие, будут последние строки,

чтобы печалиться, чтобы заламывать руки, –

да ведь и это всего до страницы такой-то.

«Море по-латышски…»

Море

по-латышски

называется юра,

но я не знал еще этого,

когда вышел однажды под вечер

на пустынное побережье

и внезапно увидел огромную,

указывающую куда-то вдаль

стрелу,

на которой было написано

мое имя

(как на давних военных дорогах –

названья чужих городов,

не взятых покуда нами).

Это было забавно и странно,

хотя и немного жутко

одновременно.

Казалось, что кто-то

мне дарит

простую такую возможность

найти наконец-то себя

в этом мире.

Это было игрой

под названьем

«Ищите себя»

(и конечно, в нем слышалась просьба

«ищите меня!»,

ибо сам не найдешь себя,

если кто-то тебя не найдет)…

Ах, друзья мои,

как замечательно было б

поставить на наших житейских дорогах

подобные стрелы

с нашими именами –

от скольких бы огорчений

могло бы нас это избавить!

…Ищите меня,

ищите за той вон горой,

у той вон реки,

за теми вон соснами –

теперь уже вам не удастся

сослаться на то,

что вы просто не знаете,

где я!

«Я был приглашен в один дом…»

Я был приглашен в один дом,

в какое-то сборище праздное,

где белое пили и красное,

болтали о сем и о том.

Среди этой полночи вдруг

хозяйка застолье оставила

и тихо иголку поставила

на долгоиграющий круг.

И голос возник за спиной,

как бы из самой этой полночи

шел голос, молящий о помощи,

ни разу не слышанный мной.

Как голос планеты иной,

из чуждого нам измерения,

мелодия стихотворения

росла и росла за спиной.

Сквозь шум продирались слова,