Время, бесстрашный художник… - [18]

и в кратких провалах затишия

ворочались четверостишия,

как в щелях асфальта трава.

Но нет, это был не пророк,

над грешными сими возвышенный, –

скорее ребенок обиженный,

твердящий постылый урок.

Но три эти слова – не спи,

художник! – он так выговаривал,

как будто гореть уговаривал

огонь в полуночной степи.

И то был рассказ о судьбе

пилота,

но также о бремени

поэта, служение времени

избравшего мерой себе.

И то был урок и пример

не славы, даримой признанием,

а совести, ставшей призванием

и высшею мерою мер.

…Я шел в полуночной тиши

и думал о предназначении,

об этом бессрочном свечении

бессонно горящей души.

Был воздух морозный упруг.

Тянуло предутренним холодом.

Луна восходила над городом,

как долгоиграющий круг.

И летчик летел в облаках.

И слово летело бессонное.

И пламя гудело высокое

в бескрайних российских снегах.

«Красный боярышник, веточка, весть о пожаре…»

Красный боярышник, веточка, весть о пожаре,

смятенье,

гуденье набата.

Все ты мне видишься где-то за снегом, за вьюгой,

за пологом вьюги,

среди снегопада.

В красных сапожках, в малиновой шубке,

боярышня, девочка,

елочный шарик малиновый

где-то за снегом, за вьюгой,

за пологом белым бурана.

Что занесло тебя в это круженье январского снега –

тебе еще время не вышло,

тебе еще рано!

Что тебе эти летящие косо тяжелые хлопья,

кипящая эта лавина?

Что тебе вьюги мои и мои снегопады –

ты к ним не причастна

и в них не повинна!

Что за привязанность, что за дурное пристрастье,

престранная склонность

к бенгальскому зимнему свету,

к поре снегопада!

Выбеги, выберись, выйди, покуда не поздно,

из этого белого круга,

из этого вихря кромешного,

этого снежного ада!

Что за манера и что за уменье опасное

слышать за каждой случайной метелью

победные клики,

победное пенье валькирий!

О, ты не знаешь, куда заведет тебя завтра

твое сумасбродство,

твой ангел-губитель,

твой трижды безумный Вергилий!

Как ты решилась, зачем ты доверилась

этому позднему зимнему свету,

трескучим крещенским морозам,

январским погодам?

Ты еще после успеешь, успеешь когда-нибудь после,

когда-нибудь там, у себя,

за двухтысячным годом.

Эти уроки тебе преждевременны,

о, умоляю тебя,

преклонив пред тобою колена, –

выбери, выдерись, вырвись, покуда не поздно,

из этого белого круга,

из этого зимнего плена!

Я отпускаю тебя – отпусти мне грехи мои –

я отпускаю тебя,

я тебя отпускаю.

Медленно-медленно руки твои

из моих коченеющих рук

выпускаю.

Но еще долго мне слышится отзвук набата,

и словно лампада

сквозь сон снегопада,

сквозь танец метели,

томительно-однообразный, –

красное облачко, красный боярышник,

шарик на ниточке красный.

«Все уже круг друзей, тот узкий круг…»

Все уже круг друзей, тот узкий круг,

где друг моих друзей – мне тоже друг,

и брат моих друзей – мне тоже брат,

и враг моих друзей – мне враг стократ.

Все уже круг друзей, все уже круг

знакомых лиц и дружественных рук.

Все шире круг потерь, все глуше зов

ушедших и умолкших голосов.

Уже друзей могу по пальцам счесть,

да ведь и то спасибо, если есть.

Но все плотней с годами, все плотней

невидимых разрывов полоса.

Но все трудней с годами, все трудней

вычеркивать из книжки адреса –

вычеркивать из книжки имена,

вычеркивать, навечно забывать,

вычеркивать из книжки времена,

которым уже больше не бывать,

вычеркивать, вести печальный счет,

последний счет вести начистоту –

как тот обратный медленный отсчет

перед полетом в бездну, в пустоту,

когда уже – прощайте насовсем,

когда уже – спасибо, если есть,

в последний раз вычеркивая – семь,

в последний раз отбрасывая – шесть,

в последний раз отсчитывая – пять,

и до конца – отсчитывая вспять,

до той черты, когда уже не вдруг –

четыре, три – и разомкнется круг.

Распался круг – прощайте – круга нет.

Распался – ни упреков, ни обид.

Спокойное движение планет

по разобщенным эллипсам орбит.

И пустота, ее надменный лик

все так же ясен, грозен и велик.

Человек, похожий на старую машину

Человек,

похожий на старую машину,

сделанную в девятнадцатом веке, –

что-то от стефенсоновского паровоза,

от первых летательных аппаратов,

из породы воздушных шаров

и аэростатов,

с примесью конки и дилижанса,

экипажа и музыкальной шкатулки –

ржавые поршни и рычажки,

стершиеся шестеренки и втулки, –

и все это издает при ходьбе

поскрипыванье,

пощелкиванье,

дребезжанье.

Человек,

похожий на старую машину,

сделанную в девятнадцатом веке,

он покупает в ближайшей аптеке

какие-то странные мази для растиранья,

у которых такие таинственные названья –

бриони,

арника,

оподельдок,

а потом еще долго поскрипывает ледок

у него под ногами,

пока он вышагивает к себе домой

неуверенными шагами.

Человек,

похожий на старую машину,

сделанную в девятнадцатом веке,

он поднимается

к себе на этаж,

не снимая пальто,

присаживается на кушетку,

которую по-старинному называет софа

и которая откликается звуком фа,

когда он на нее садится…

Так и сидит он,

не зажигая огня,

человек,

похожий на старую машину,

сделанную в девятнадцатом веке,

старая усталая машина,

или просто сум,

как он в шутку себя называет,

хотя он при этом вряд ли подозревает,

что сум

по-украински

означает печаль,

да и по-русски звучит

достаточно грустно.

Ars poetica

Все стихи однажды уже были.

Слоем пепла занесло их,

слоем пыли

замело,

и постепенно их забыли –

нам восстановить их предстоит.

Наше дело в том и состоит,